О милосердии - Луций Анней Сенека

ласкать твой слух; это не в моих обычаях; по мне, лучше обидеть, высказав правду, чем угодить лестью. Тогда почему я вспоминаю об этом? Хочу, разумеется, помочь тебе еще теснее сжиться с твоими прекрасными словами и поступками, чтобы природный порыв души вызрел в суждение разума. Но, кроме этого, задумываюсь о многих бытующих в жизни людей и прославленных в мнении толпы ярких и вместе с тем бессовестных высказываниях вроде: «Пускай ненавидят, лишь бы боялись» или похожего греческого стиха, где некто говорит, что пусть, дескать, после его смерти земля с огнем смешается, и другого в том же духе. Не знаю почему, но в предметах жутких и неприглядных остроумие удачнее находило для мысли сильное в своей краткости выражение, и ни разу еще я не слышал подобного энергичного изречения от доброго и кроткого человека. Итак, почему вспоминаю? Да потому, что тебе, пусть редко, неохотно и нескоро, но все-таки придется писать то, что заставило тебя невзлюбить грамоту. Делай же это и впредь с долгим промедлением и отсрочками!

3

Чтобы слово «милосердие», заманив нас своей красотой, не побудило к чему-то совершенно иному, рассмотрим теперь, чем является данное качество, каковы его свойства и пределы.

Милосердие есть сдержанность души в ее власти карать. Говоря иначе, это мягкосердечие высшего по отношению к низшему в определении наказаний. Лучше предложить несколько определений: одно рискует недостаточно охватить понятие и, образно выражаясь, не удовлетворить критериям суда. Можно, следовательно, определить и как склонность души к мягкости в требовании кары. Другая формулировка, пожалуй, встретит несогласие, хотя и наиболее близка к правде: милосердие определимо как умеренность, отменяющая часть заслуженного по справедливости наказания. На это возразят, что нет добродетели, не воздающей по заслугам. Любому тем не менее очевидно: быть милосердным означает остановиться до некого предела, которого позволено достичь по справедливости.

4

Его противоположностью несведущие люди считают строгость. Однако ни одна добродетель не может быть противоположна другой. Что же противостоит милосердию? Жестокость, которая есть не что другое» как непреклонность души в требовании наказаний. Мне возразят, что люди определенного толка не требуют наказаний, однако являются крайне жестокими, например те разбойники, которые убивают путешествующих не ради добычи, а из наслаждения убийством, как Синид и Прокруст или пираты, бичующие пленников и сжигающие их живьем. Разумеется, это — жестокость; но раз она не преследует цели мстить (поскольку не понесла ущерба) и не гневается на злоумышленника (поскольку преступление не имело места), значит выпадает из нашего определения. [Ведь определение включало неумеренность души в требовании наказаний.] Мы могли бы сказать, что это не жестокость, но кровожадность, которой зверство доставляет удовольствие. Могли бы назвать ее и помешательством, так как среди многих типов помешанных легче всех распознать набрасывающегося на людей и рвущего их на части. Жестокими назову, таким образом, тех, кто имеет причину для наказания, но не знает в нем меры. Так, о Фалариде говорят, что он казнил не без вины, но со зверством, переполняющим меру человеческого и возможного. Чтобы избежать словесных каверз, определим жестокость просто — склонность души к слишком суровым мерам. Такую жестокость милосердие держит в отдалении от себя, не веля приближаться. Тогда как со строгостью оно легко уживается.

Здесь уместно спросить, что такое жалость. Ибо многие восхваляют ее как добродетель и прекрасным человеком считают человека жалостливого. Однако и здесь перед нами душевный изъян, относящийся к милосердию так же, как другой порок к строгости: <ибо под видом строгости мы впадаем в свирепость>, а под видом милосердия — в жалостливость. Последнее заблуждение не так опасно, но оба равно далеки от безупречности.

5

Итак, религия почитает богов, а суеверие оскверняет. Подобно этому, милосердие и кротость надо всем ставить в пример, а сердобольность хорошим людям не свойственна. Это порок слабой души, обмирающей от зрелища чужих <бед>. Он хорошо знаком негодяям: старушки и дамы бывают так тронуты слезами самых черных злодеев, ждущих казни, что разломали бы тюрьму и вывели их на свободу, если бы могли. Не замечая причины, жалость отзывается на результат; милосердие, напротив, согласно с доводами рассудка. Знаю, что о стоической школе отзываются дурно за то, что она проповедует чрезмерную, по мнению несведущих людей, твердость и в силу этого не способна якобы дать правителям и царям добрый совет. Стоикам возражают, что в их понимании мудрый не умеет сострадать, не может прощать. Взятые сами по себе, такие вещи, конечно, неприемлемы: кажется, что человеческим заблуждениям не остается надежды, но за каждый проступок полагается расплата. Тогда какое же это знание, если велит отучиться быть человеком среди людей и преграждает самое надежное укрытие от насылаемых судьбой бурь — гавань взаимной поддержки? На деле нет учения дружественнее и мягче, снисходительнее к людям и внимательнее к общему благополучию, поскольку цель полагается стоиками не в одном только личном благе и пользе для себя, но в заботе обо всех и о каждом. Жалость есть болезненное расстройство души при зрелище чужих несчастий или печаль, вызванная сторонними бедами, как думает жалеющий — незаслуженными. Но ведь мудрец недоступен расстройству. Его сознание всегда прозрачно, не бывает замутнено. Для человека возможно лишь одно совершенное достоинство — величие духа, а истинно великий дух не умеет тосковать. Тоска сбивает разум с пути, низводит, ограничивает. Такого не происходит с мудрецом даже в его личной беде. О него разобьется самая лютая ярость судьбы, он сохранит всегда одинаковую внешность — мирную, безмятежную. Что невозможно, впусти он в двери печаль.

6

К тому же он смотрит в будущее, имея наготове решение. А из мутного источника не вытечет ничего светлого и правдивого. Печаль затрудняет оценку: нельзя ни полезного изобрести, ни опасного отвести, ни справедливого найти. Мудрый потому не сострадает, что это подразумевает страдание. Однако он охотно и бодро исполнит все, что хорошо бы почаще делать сострадающим. Высушит чужие слезы, вместо того чтобы смешать с ними свои. Поддержит потерпевшего кораблекрушение, приютит изгнанника. Подаст нуждающемуся не в той оскорбительной манере, как это обычно делают желающие казаться сострадательными — кинут и обольют презрением тех, кому помогают, и отшатываются от их прикосновения. Нет, он подаст, как человек такому же человеку из общего с ним имущества. Вернет сына материнским слезам, прикажет снять оковы с пленного, вызволит проданного на арену, даже угрожающий вредом труп предаст земле. Но сделает это, сохраняя спокойный разум, с обычным своим невозмутимым видом. Мудрец не