О милосердии - Луций Анней Сенека

Жестокость есть зло, меньше других отвечающее человеческому естеству и не подходящее мягкому характеру человека. Животная ярость — радоваться кровавым ранам; так, отбросив человечность, люди превращаются в лесных зверей. В чем разница, спрошу тебя, о Александр, бросить Лисимаха льву или своими зубами разорвать его? Твоя это пасть, твоя хищность! Как ты, должно быть, хотел сам иметь когти и челюсти, способные грызть человечье тело! Тебя уже не просят, чтобы рука, несущая верную смерть близким, принесла кому-то спасение, чтобы неистовый дух, не пресыщаемый бедами народов, насытился кровавыми убийствами: в твоем случае милосердием называется выбрать для своего друга палача из числа людей. Особенно отвратительной свирепость делает как раз то, что, выйдя за черту принятого, она переходит и границы общечеловеческого, изыскивает новые виды казни, призывает умы для изобретения орудий, которыми можно разнообразить и продлевать мучения, испытывает удовольствие от человеческих страданий. Тяжкая душевная болезнь жестокосердого достигает предела безумия именно в тот момент, когда его порок переходит в страсть и ему начинает нравиться убивать людей. За таким вождем идут по пятам готовый заговор, меч и яд: он должен опасаться столь многого, сколь многим сам опасен. И он не видит выхода: здесь — происки частных лиц, там — общая смута. Невеликое, затронувшее кого-то одного зло не приводит еще в движение целые города. Но если станет неистовствовать везде и угрожать всем, то отовсюду примет удары. Мелких змей не замечают, не ловят всем народом. Но когда какая-нибудь вырастает больше обычных размеров и превращается в чудовище, заражает источники ядовитой слюной, жжет дыханием и давит все вокруг себя, тогда на нее направляют баллисты. Маленькому беззаконию удается обманывать и убегать от суда, но с крупным все воюют сообща. Так, и один заболевший не вызовет испуга даже в своем доме, но если по частоте смертей ясно, что разразился мор, то крутом слышен крик, видно бегство, восстают на самих богов. Заметят пожар в каком-то одном доме — семья и соседи принесут воду и зальют огонь. Но на борьбу с распространившимся и охватившим множество домов пламенем выходит население нескольких районов города.

26

Жестокость частных лиц отмщалась руками рабов, причем сознававших неизбежность креста. Что уж говорить о жестоких тиранах, на которых ополчались народы и племена, в гневе за совершенное или в страхе перед будущим злом. Случалось, что на таких нападала их собственная стража, обращая против них те вероломство, порочность и беспощадность, которым от них же и научилась. Чего еще ждать от тех, кого сам научил дурному? Бесстыдство не долго будет повиноваться, греша в указанных ему пределах. Но представь не угрожаемую ничем жестокость. Каким будет ее царство? Повсюду горе, испуг, смятение. Даже радостей жизни боятся. На пиры идут в страхе сказать под хмельком что-то неугодное. Сидя на представлениях, дрожат, как бы не дать повод к обвинениям и страшному приговору. Пусть тратятся огромные средства, праздники устраиваются с королевским размахом, с привлечением прославленных мастеров, — кому понравится смотреть игры из камеры смертников? Боги милостивые, что же это за беда — убивать, мучать, наслаждаться звоном цепей и рубить согражданам головы, везде потоками лить кровь, одним своим видом пугать и гнать! Не иной была бы жизнь под властью львов и медведей или если царствовать над нами поручили бы змеям и другим самым вредоносным животным. Впрочем, эти существа, лишенные способности мыслить и осуждаемые человеком за лютый нрав, своих обычно не трогают. Дикие звери не боятся зла от сродников. А лютость тех людей даже свойство́ не останавливает, и на друзей набрасываются столь же яростно, по мере практики <все меньше> отличая своих от чужих. Змеиным извивом он перекидывается от убийств отдельных лиц к уничтожению народов, полагает могуществом поджигать дома и пускать под плуг древние города. Велеть казнить одного-двух для него уже не по-царски: подняв на меч целую артель несчастных, считает жестокость удовлетворенной по достоинству.

Но счастье, как уже говорилось, в том, чтобы многим дарить спасение, возвращая к жизни с порога смерти. Счастье — милосердием заслужить гражданскую корону. Нет диадемы достойнее звания принцепса, и прекраснее этого венца — «За спасение граждан» — не будет ни доспех врага, совлеченный победителем, ни испачканные кровью колесницы варваров, ни военные трофеи. Спасать людей во множестве и на глазах у всех — вот власть божественная, а убивать всех без разбора — это власть поджога и разрушения.

КНИГА ВТОРАЯ

1

Написать о милосердии, Цезарь Нерон, меня в основном побудило одно твое изречение, которое я с восторгом услышал от тебя и с тем же восторгом пересказывал потом другим, слова благородные, идущие от великой души и великого миролюбия и при этом не сочиненные наперед для чужих ушей, но слетевшие с языка нечаянно и обнаружившие, как трудно твоей доброте сочетаться с твоим высоким положением. Бурр, твой префект, муж выдающийся, рожденный помогать тебе в делах императорского правления, собирался подвергнуть наказанию двух разбойников и просил тебя заверить приговор собственноручно, написав,кто и за какие преступления должен быть наказан. Дело часто откладывалось, он настаивал, надо было закончить. Он нехотя подал тебе лист, а ты, нехотя принимаясь писать, воскликнул: «Хотел бы я не знать грамоты!» О, эти слова, призванные коснуться слуха всех народов, населяющих Римскую империю, равно как и живущих близ ее пределов, пользуясь сомнительной свободой, а главное, тех, к то обращает свои силы или помышления против нее! Слова, которые нужно отослать собранию всех смертных, чтобы ими присягали князья и цари! Слова, достойные изначального целомудрия рода человеческого, которому словно бы возвращают тот древний век! Вот когда подлинно возник повод признать, что благочестиеи непорочность вкупе с доверием и воздержанностью, победив коренную причину нравственного зла жажду чужого, восходят к прежнему благому и справедливому состоянию, тогда как пороки, исчерпав долгое время своего царствования, уступают наконец место счастливому, чистому веку.

2

Что так и произойдет, Цезарь, у нас достаточно оснований надеяться и верить. Твоя прославленная мягкосердечность будет передаваться и разольется постепенно по телу государства, и все примет схожие с твоими черты. С головы начинается здоровье; бодрую жизнерадостность или дремотную вялость чувствует тело в зависимости от того, живет или чахнет дух. И римские граждане, и союзники оправдают своими нравами твою доброту; повсеместно в мир возвратится справедливость; везде будут помнить и щадить твою неохотную руку. Позволь мне еще задержаться на вышеупомянутом изречении. Не ради того, чтобы