О милосердии - Луций Анней Сенека

разоблачен, тебе уже не навредит, а пользу твой славе принести может», Довольный тем, что нашел единомышленника, Август поблагодарил супругу, тотчас же распорядился отменить совет, пригласил к себе Цинку и, удалив из комнаты посторонних, сказал ему, севшему напротив в специально поставленное для него кресло: «Сразу прошу не перебивать. Будь добр, не выкрикивай ничего посреди моей речи: получишь довольно времени для ответа. Когда тебя, Цинна, недруга мне и по обстоятельствам, и по самому рождению, я застал во вражеском лагере, я сохранил тебе жизнь, позволил владеть наследством. Сегодня ты так благополучен, что побежденному завидуют победители. Ты просил о жреческом достоинстве, и я уступил тебе в обход многих, чьи отцы сражались в моих рядах. Ты мне обязан, и все же собрался меня убить...» Тот закричал, что это абсурд, что у него и в мыслях не было... «Мы же договорились не перебивать, — продолжил Август. — Ты, повторяю, готовишь мое убийство». Тут называет место, имена соучастников и день, описывает план действий, говорит, кому поручено нанести удар. Видя, что Цинна совершенно изобличен и молчит уже не по уговору, но признав справедливость обвинения: «Для чего, — говорит, — тебе это нужно? Хочешь сам стать принцепсом? Худо же приходится римскому народу, если тебя отделяет от императорской власти единственно моя персона. Ты ведь не способен отстоять даже собственные интересы. Вольноотпущенник недавно превзошел тебя в судебном разбирательстве. Наверное, Цезаря тебе превзойти проще! Но пусть даже я один мешаю твоим надеждам: неужто ты решил, что Павел Фабий Максим, Коссы, Сервилии, а с ними целая рать благородных, не попусту гордящихся древним именем, украшение своих родов, станет подчиняться тебе?» Не буду исписывать свиток пересказом всей его речи: известно, что он говорил больше двух часов, не торопясь сообщить о том единственном наказании, которым решил ограничиться, «Снова, — сказал он в заключении, — дарю жизнь тебе, Цинна, некогда врагу, а нынче изменнику и убийце. Пускай сегодняшний день станет началом нашей дружбы: проверим, что надежнее — мой дар или твои обещания». После чего назначил консулом, еще и попеняв ему, что не дерзнул просить. Так Август приобрел преданнейшего друга, стал даже единственным наследником Цинны, и никаких покушений больше не было.

10

Твой пращур отпускал побежденных. Не умей он прощать, лишился бы подданных. Из лагеря противников навербовал Саллюстия и Кокцеев, Деиллиев и целую когорту самых близких своих сподвижников; Вскоре Домициев, Мессал, Азиниев, Цицеронов — все лучшее в Риме приобрел милосердием. С какой сдержанностью даже Лепиду позволял жить и многие годы терпел, что он продолжает носить регалии принцепса. Только после смерти Лепида принял должность великого понтифика: хотел отличия, а не трофея. Благодаря милосердию Август уцелел, обезопасил себя и стал любезным римскому народу, чью шею своей рукой впервые подвел под ярмо. Милосердие утверждает за ним и сегодня славу, которой трудно служить владыкам при жизни. Ибо мы верим, что он — бог. И не потому, что велено верить. Мы признаем, что Август был владыкой праведным и но нраву принял имя своего божественного отца. А все благодаря тому, что даже за личные обиды, которые для правящих обычно горше причиняемых им несправедливостей, он не карал, но смеялся над хулой. Наказывая, сам казался наказанным. После обличения виновных в преступной связи с его дочерью был так далек от намерения казнить их, что, высылая туда, где нм же будет безопаснее, еще и снабдил проезжими грамотами. Вот что значит прощать: сознавая, сколь многие готовы ожесточаться вместо тебя, чтобы заслужить твою признательность чужой кровью, не просто спасти, но — охранить.

11

Таким стал Август с приближением старости. В юные же годы он накалялся, горел гневом и много совершил такого, к чему с неохотой возвращал взгляд. С твоей кротостью никто не дерзнет сравнить божественного Августа, сопоставляя с юностью старость более чем отягощенную. Да, он был мирным и милостивым, однако после того, как море при Акции багровело римской кровью, после крушения в Сицилии флотов, своего и чужого, после перузинского заклания и проскрипций. Не стану, Цезарь, определять милосердие как утомленную свирепость. Истинное милосердие не начинается с раскаяния в жестокости, на нем нет кровавых пятен. Это дающаяся легко сдержанность при полной свободе власти, любовь, обнимающая весь род человеческий и равная любви к себе, нежелание, подобно властителям прошлого, испытывать под влиянием страсти или оплошной мысли, где предел твоего произвола, но готовность самому притупить острие. В твоей, Цезарь, стране нет кровопролития, и правда твоих гордых слов — что по всему свету не пролил ни капли людской крови — тем удивительнее, что никому еще меч не вручался так рано. Милосердие, как было отмечено, есть залог не только почета, но и безопасности; украшение власти — ее надежная охрана. Почему цари, состарившись, передали царство детям и внукам, а правление тиранов было проклинаемым и недолгим? В чем разница между царем и тираном (ведь по виду и возможностям их положение одинаково), если не в том, что тирану жестокость приятна, царь же прибегает к ней лишь по веской причине и в силу необходимости?

12

«Так что же? Разве цари не казнят?» Да — как того требуют интересы общества. Узурпатору свирепость по душе. Тиран отличен от монарха делами, не именем. Ведь и Дионисия Старшего можно с полным правом поставить над многими царями, и Луция Суллу, чьи убийства остановило отсутствие врагов, ничто не мешает именовать тираном. Пусть он сложил с себя власть диктатора и снова облекся в тогу гражданина, но какой тиран и когда пил человеческую кровь так жадно, как он, приказавший перерезать одновременно семь тысяч римских граждан? В тот день он проводил заседание сената у храма Беллоны, рядом с местом, где происходила резня, и, когда до их слуха донеслись вопли тысяч поражаемых мечом людей и все ужаснулись, он проговорил: «Давайте займемся делами, отцы сенаторы; это казнят по моему приказу нескольких смутьянов». И он не лукавил: для Суллы это была горстка людей. Впрочем, Суллы коснемся после, в вопросе о том, каким должна быть степень нашего гнева по отношению к врагам, которые некогда были согражданами и в разряд врагов перешли, отъединившись от общего тела. Теперь продолжу о разительном отличии тирана от царя, состоящем именно в мягкосердечии: оружием оба равно крепки, но одному оно нужно для упрочения мира, а другому — затем, чтобы, усиливая страх, сдержать растущую ненависть. Тиран не может без внутренней