О милосердии - Луций Анней Сенека

глубокой и немощной старости, но, как в юности, преисполненными неслыханных надежд, среди великих и дерзких начинаний. Мерзок тот, кого жизнь покидает, когда он, несмотря на свой преклонный возраст, в погоне за успехом у неискушенных слушателей выступает в суде по заурядному делу; гнусен тот, кто, утомленный скорее жизнью, чем трудом, умирает при исполнении служебных обязанностей; гнусен и тот, кто, испустив дух над своими подсчетами, становится посмешищем у заждавшегося наследника.

Не могу не привести пример, только что пришедший мне на ум: Гай Туранний, до глубокой старости сохранявший редкостную исполнительность, когда более чем в девяностолетием возрасте неожиданно для себя получил от Гая Цезаря освобождение от должности прокуратора, попросил, чтобы его положили на кровать и чтобы стоящие вокруг домочадцы причитали, словно над покойником. Все в доме оплакивали досуг престарелого хозяина и скорбели до тех пор, пока он не был восстановлен в своей обременительной должности. Неужели так приятно умереть занятым человеком?

Большинство людей единодушно полагают, что страстное желание трудиться сохраняется у них дольше, чем это позволяют им их возможности; они сопротивляются немощи тела и старость называют не иначе как тягостной, ибо она отлучает от дела. Согласно закону, после пятидесяти лет не берут в солдаты, после шестидесяти не избирают в сенаторы: добровольно решиться на отдых людям труднее, чем заслужить его по закону. Однако пока они позволяют распоряжаться собой и сами распоряжаются другими, пока не дают друг другу покоя и делают друг друга несчастными, жизнь у них проходит без пользы, без радости, без духовного совершенствования; никто не задумывается о смерти, каждый строит далеко идущие планы, а некоторые замышляют то, что находится за пределами жизни; громадные гробницы, торжественные освящения общественных сооружений, жертвы для погребального костра, пышные похороны. Но клянусь Геркулесом, их следует хоронить, как детей, при факелах и восковых свечах.

О МИЛОСЕРДИИ

КНИГА ПЕРВАЯ

1

О милосердии, Цезарь Нерон, я решил написать, чтобы послужить тебе как бы зеркалом, показав тебя же, когда достигнешь величайшего из благ. Ведь хотя подлинная польза от праведных дел — сделать и нет достойной награды добродетелям, кроме них самих, все же поистине радостно охватывать взглядом непорочную совесть, а затем переводить его на эту несчетную массу, мятежную, неистовую, спешащую губить других на погибель себе, дай только сломать ярмо, — озирать ее и говорить: «Не я ли один из смертных заслужил быть избранным на место богов? Над племенами людей обладаю правом жизни и смерти. Власть назначить каждому его жребий — в этой деснице. Чем судьба захочет наделить — возвещает моими устами. Радость умоляющим народам и городам — в нашем отклике. Все и везде процветает лишь по моей благосклонной воле. Под рукой тысячи и тысячи мечей, готовых вырваться из ножен по моему кивку: данный мной мир сдерживает их. Какие народы искоренить, какие пересадить на новое место, каким дать свободу, у каких отнять, стать ли царю крепостным или увенчаться царским украшением, рухнуть городу или восстать, правомочен решать я. И при таком всевластии ничто: ни юношеский порыв, ни безрассудная строптивость людей, способная распалить даже ледяное спокойствие, ни сама грозная, но привычная власти необходимость, устрашая, являть славу могущества — ничто и никогда не заставило меня казнить неправедно. Спрятана, зачехлена моя сталь, тщательно берегу хотя бы и грошовую кровь; пусть ничего за душой не имеет, всякий удостоится у меня благосклонности, если зовется человеком. Жестокость держу в ножнах, но милосердие в готовности и так наблюдаю за собой, словно обязан отчетом законам, которые сам вывел из мрака бесполезности. Тронула юность одного и дряхлость другого, я простил того по величию, иного — по ничтожности; не найдя причин сострадать, себе самому оказал милость. Захоти бессмертные спросить — сегодня же отсчитаю им без убытка род человеческий». Можешь, Цезарь, смело объявить, что все, подпавшее твоей опеке, пребывает в сохранности, ничто не отнято у государства ни открытой силой, ни тайно. Властелину желанна слава безвинности, редчайшая, которой не признают ни за кем из прежних. Но твое редкое добросердечие не тратится впустую, находя признательных без лукавства ценителей. Благодарность воздается тебе: никогда отдельный человек не был столь дорог другому человеку, сколь любезен римскому народу ты — его непреходящее великое благо. Ты поднял нелегкое бремя: не говорят более о божественном Августе или о первых годах Цезаря Тиберия, не ищут примера, которому ты впредь подражал бы, помимо тебя самого, — столь образцовым находит общий вкус начатое тобой правление. Что едва ли достижимо при добросердечии не врожденном. Ибо никто не способен носить личину долго: наигранное вскоре уступает природе. Напротив, благие свойства, основанные на правде и проросшие на твердой, так сказать, почве, со временем крепнут и совершенствуются. Большому риску подвергался Рим, пока не понимали еще, в какую сторону обратятся твои природные дарования. Теперь мольбы исполнены: миновала опасность, что тебя постигнет внезапное забвение тебя самого. Чрезмерное счастье делает людей алчными; нет столь сдержанных стремлений, чтобы, получив желаемое, успокаивались. От великого — ступень к величайшему, и достигшие нечаянного питают дерзновенные надежды. Но сегодня все подвластные тебе граждане вслух признают, что счастливы, а еще — что ничего нельзя прибавить к наличным благам, кроме постоянства. К такому самому небыстрому из всех признаний побуждает многое: есть прочная, обеспечивающая изобилие уверенность в будущем; закон угрожает любому беззаконию; взгляду предстает самая отрадная форма правления, которой до предельной свободы не хватает разве что позволения погибнуть. Особенно же все, верхи и низы, восхищаются являемым тобой милосердием. Ведь прочего каждый ждет соразмерно с тем, чего заслуживает по своим обстоятельствам. Дары же милосердия у всех возбуждают одно чаяние: нет человека, настолько довольного своей безупречностью,чтобы не радовался, увидев воочию милосердие, снисходящее к человеческим оплошностям.

2

Некоторые, я знаю, думают, будто милосердие помогает негодяям, применимо уже после преступления и, единственное из достоинств, бездействует среди невиновных. Прежде всего, как медицина больным необходима, а здоровыми уважаема, так и милосердие чаемо осужденными, но чтимо и безвинными. И невиновным оно полезно не меньше, поскольку виной подчас оборачивается несчастье. Самой добродетели приходит оно на помощь. Ведь обстановка может измениться настолько, что наказанию подвергнут и похвальные дела. [Прибавь, что большинство способно исправиться при условии...] Впрочем, не подобает прощать всех подряд. Ведь если снято различие между дурными и добрыми, среди беспорядка не замедлят проявиться пороки. Нужна, следовательно, бережная избирательность, умеющая отличать доступных исцелению от безнадежных.