О милосердии - Луций Анней Сенека

Как неразборчивым, всеобщим, так не должно милосердие быть и усеченным: равная дикость — прощать всех и не прощать никого. Итак, мы обязаны соблюдать меру. Однако удержать равновесие трудно, а потому, случись отклониться от справедливого, пусть перевесит человечность.

3

Лучше, впрочем, изложить все в должном месте. Для начала же разделим материал на три части. Первой будет <о кротости правителя>. Вторая тема — природа и область проявлений милосердия. (Когда присутствует копирующий добродетель порок, их нельзя развести к без соответствующих признаков.) В третью очередь займемся вопросом о том, как расположить к данному свойству, как оно крепнет в душе и усваивается привычкой.

Что нет добродетели человечнее, а значит, более приличествующей людям, признает как данность не только наша школа, которая видит в человеке социальное животное, рождаемое ради общего блага, но и те, кто мыслит его целиком принадлежащим удовольствию, а все слова и поступки людей — нацеленными исключительно на личную пользу. Ведь если человек стремится к покою и досугу, следовательно, его природе наиболее соответствует добродетель, которая любит мир и удерживает руку от удара. Особенно же к лицу милосердие царю или императору. Высшая власть служит к украшению и славе, когда сила ее спасительна. Быть сильным во вред — тлетворное могущество. Величие покоится на твердом фундаменте у того, кого сознают стоящим не просто выше, но и за своих подданных, чье неусыпное попечение о жизни отдельных лиц, а равно и общем благополучии подданные каждодневно испытывают, с чьим приближением они не бросаются врассыпную, словно это злой и опасный зверь выскочил из своего логова, но, теснясь, выбегают навстречу, как на благотворное сияние солнца. Заслоняя такого вождя, не помедлят кинуться на мечи заговорщиков или вытянуть свои тела, создав ему путь к спасению по живой гати. Ночью хранят крепость его сна, в пути стоят возле, обтекают, берегут, принимают на себя встречные опасности. Не лишено основания подобное общее стремление государств и народов опекать царей, жертвуя собой и своим имуществом ради высочайшего благополучия. Нет, люди не перестали ценить себя и не впали в безумие, когда идут на сечу и тысячами рискуют головой ради одной главы, покупая многими смертями жизнь одного человека, причем нередко старого и слабого. Так все тело обслуживает душу, и хотя оно велико и прекрасно, а та пребывает, тонкая, в неизвестном месте, но руки, ноги и глаза трудятся для нее, кожный покров ее защищает, по ее приказу мы лежим тихо или носимся беспокойно. Хозяйка алчна — и мы рыщем по морю в поисках выгоды, стоит ей приказать. Тщеславна — мы ввергли десницу в пламя или по доброй воле низринулись в провал земли. Подобным же образом безмерная масса окружает одного, управляется его духом, склоняется в нужную сторону по его плану, угрожая рухнуть и расколоться под собственной тяжестью, случись разуму ослабнуть.

4

Итак, из любви к своей же безопасности выходят десятками легионы на битву ради одного единственного человека и грудью бросаются на вражеский строй, да не обратятся знамена командира вспять. Ибо человек тот — скрепа государственного порядка, животворный дух, несомый тысячами, которые сами по себе станут лишь кладью и добычей, если изъять у государства его разумную волю:

Царь невредим — и у всех единая воля,

Гибнет — и сами разрушат уклад.

Такая беда уничтожит обеспечиваемый Римом мир, обратит в руины счастье великого народа. Избегнуть же его народ способен, пока умеет сносить узду. Но если разорвет или, сорванную случаем, не даст снова надеть, тогда единство и сплетение империи разлетится на осколки и концом владычества Города станет конец его повиновения. Не диво, что к правителям, монархам и другим хранителям страны, как бы они ни назывались, люди могут испытывать привязанность более сильную, чем даже к своим близким: для нормального человека общественные дела важнее личных, стало быть, и дороже ему тот, кто воплощает собой общественный интерес. Ведь Цезарь давно сплотился с государством римским так, что их нельзя разъединить, не погубив обоих: главе потребна сила, а той — глава.

5

Может показаться, что я ушел от темы. Между тем, свидетель Геркулес, речь о самой сущности вопроса. Если доказано, что сознание — ты, а твое государство — тело, то необходимость милосердия очевидна: думают, щадишь ближнего, на деле же — себя. Милость поэтому нужно оказывать и недостойным, подобно больным органам, и если без кровопускания не обойтись, то сдерживать <руку>, чтобы разрез не был шире положенного. Как сказано, милосердие свойственно всем, но более всех красит правителей. Их силой оно спасает большее, действует на обширнейшем пространстве. Жестокость частного лица наносит посторонним ничтожный вред. Свирепость же князей хуже войны. Притом что все добродетели гармонично связаны и нельзя одну считать достойнее другой, некоторым лицам какие-то подходят больше. Величие духа пристало каждому смертному, даже тому, ниже которого ничего уже нет: что, по правде, может быть грандиознее, отважнее, чем обломить острие тяжкой участи? Однако участь благосклонная дает этому величию больше простора, и на возвышенном месте судьи оно заметнее, чем внизу среди народа. В какой бы дом ни вошло милосердие — сделает его счастливее и спокойнее. В царском же будет тем примечательнее, что гостит реже. Как в самом деле необычно, когда тот, чей гнев не встречает препятствий, с чьим грозным приговором соглашаются сами гибнущие, он, кого не посмеют прервать, а если распалится страшнее, то и умолять о пощаде побоятся, ставит сам я себе заслон, дарит благой мир своей властью, думая о ней так: «Погубить человека, преступив закон, способен кто угодно, избавить от гибели — я, и никто другой!» Высшему счастью подобает высший дух: пусть пребудет на должной высоте, а лучше еще выше, иначе « само счастье сведет на землю. Признак же такого духа — безмятежность и спокойно-пренебрежительный взгляд вниз на все обиды и оскорбления. Только женщины безумствуют в ярости; только животные, причем неблагородные, кусают и давят сдавшихся. Слон или лев опрокинет — и уйдет, а зверь дурной породы все старается добить. Дикий, непреклонный гнев наименее приличен царю: как же пребудет над тем, с кем сравнился яростью? Но если дарует жизнь, оставит достоинство заслужившим казнь, то совершит посильное истинной власти. Ибо отнимают жизнь и у вышестоящего, но дарят всегда подчиненному. Спасать — монарший удел, исключительность которого яснее подданным, когда властелин равняется с богами, по чьему благому промыслу все мы, добрые и