Традиции & Авангард. №4 (11) 2021 - Литературно-художественный журнал

очень много! Я почувствовал себя пигмеем племени бамбути, выслеживающего слонов. Оставалось незаметно подкрасться к отбившемуся от стада и задремавшему бедолаге и перерезать ему сухожилия на задних ногах. Потом дождаться, пока слон не помрёт, отсечь хобот, утащить его на полянку и, конечно, тут же устроить буйный пир, на котором слоновий хобот, запеченный в банановых листьях, был, понятно, главным деликатесом. А не яйца, бвана! Почувствовал себя Ганзелкой и Зикмундом. Ушел из этих джунглей в расстроенных чувствах. Поднялся наверх по лесенке-чудесенке – ба! Да это ж мой любимый Лотрек! Всё это дело уже изрядно выцвело, но бодрило не хуже рюмки коньяка. Вышел в прекрасном расположении духа.

По площади важно, как павлины, ходили туристы. Их развлекали какие-то клоуны, мимы и фокусники. Народ столпился возле какого-то длинного мужичка в кургузом пиджачке, коротких брюках с неопрятной бахромой и с увлечением смотрел, как артистично тот жрет бритвы. Точнее, лезвия от безопасной бритвы. При мне он проглотил штук десять. Деньги текли рекой. Я не стал дожидаться, когда он всё это дело вынет из-за уха или еще откуда, и тихонько испарился.

Однако и мне надо бы подкрепиться, подумал я и соблазнился длинным бутербродом с лотка уличного торговца. Белый хлеб был теплым и хрустящим, но кружки сырокопченой колбасы были уж больно тоненькими. Как бритвы. Но вкусными. Шел, жевал, вертел головой. Перешел Сену и незаметно оказался на знакомой улице Ошет. В тенечке сидел китаец совершенно профессорского вида и усердно работал кисточкой. Немногочисленные зеваки называли имя, и профессор лихо переводил его в иероглиф на небольшую картонку с красной каемкой. Я знаю иероглиф «жэнь», что значит «человек» – он довольно простой, и решил проверить: не надувательство ли вся эта каллиграфия. Стал объяснять китайцу, что имя мое Евгений, по-гречески Евгениос, что значит «благороднорожденный», по-английски Юджин, по-французски Эжен, по-итальянски Эудженио, по-испански Эухенио, а дома меня зовут просто Женя. Он внимательно слушал меня, кивал головой. Умакнув кисточку в пузырек с тушью, он мигом нарисовал довольно сложную картинку, но в центре ее стоял, как якорь, расшеперившийся иероглиф «жэнь». Остальные завитушки, очевидно, уточняли мое благородство на всех языках. Отдав профессору три евро, я, помахивая картонкой, чтобы тушь просохла, пошел по кривой улочке дальше – вот, казалось бы, всё такой же, но ведь увековеченный и обремененный звучным эпитетом. Да, я уже не чувствовал себя дикарем, как в первый свой приезд сюда.

Неожиданно впереди возникла организованная толпа. Стоят плотным кружком и куда-то напряженно смотрят и молчат. Господи! Да это ж тот самый клошарного вида артист! Он уже здесь! Сменил дислокацию. Но здесь он с невероятной скоростью поглощал сигареты. Прикуривает, затягивается и – оп! – глотает. Потом закусывает горящей спичкой. Работал как конвейер. Номер свой повторял с абсолютной точностью: лицо бесстрастное, вычурные жесты – как у мима. Я попытался обойти толпу, но застрял возле прилавка, на котором красовалась свежая выпечка, мною не виданная. Все эти булки, витушки, кренделя были обсыпаны орехами, смазаны каким-то коричневым сиропом, и дивный запах клубился облаком. В этом облаке стоял булочник в белоснежном колпаке и с интересом смотрел поверх голов на действо. Но публика откровенно скучала, несмотря на зверский аппетит клошара, и стала потихоньку расходиться. И вдруг несчастный выпрямился, поднял голову и стал что-то декламировать. Голос у него был глубокий, густой и немного измученный, как у старого актера какого-нибудь академического погорелого театра, уехавшего на гастроли в провинцию. Я искоса глянул на булочника. Тот восхищенно посмотрел на меня и прошептал: «Аполлинер». И мне почему-то стало не по себе.

Я побрел в Люксембургский сад. Погулял по песчаным дорожкам, выпил сладкого шоколаду, полюбовался на дворец, который был мне хорошо известен по фильму «Граф Монте-Кристо» с Жаном Маре в роли Эдмона Дантеса. Именно здесь когда-то заседала Палата пэров и здесь разоблачили коварного Фернана де Морсера, намылившегося в пэры. Попытался представить себе подобную картину в Совете Федерации, но тщетно. Никак не вырисовывался сей казус. Или воображение мое оскудело донельзя? Огорченный пошел прочь в надежде выйти к Дому инвалидов (говорят, там великолепная коллекция старого оружия), но неожиданно набрел на музей Родена. Мыслителя пока не свергли, и он всё так же сидел, тяжело задумавшись. И захотелось присесть куда-нибудь на камушек, задуматься, но мысли были всё какие-то мелкие. Внимательнейшим образом рассмотрел Врата Ада. Размером с парадный вход в нашу библиотеку имени Белинского, где я состою в Наблюдательном совете. Но так-то у нас, скорее, Врата Рая. И хорошо бы их изукрасить какими-нибудь райскими историями, персонажами, но столь же выразительными, как инфернальные дантовские. А где ж сегодня такого скульптора взять? Ваяют уличную чепуху, изводят бронзу многопудьем, а ведь можно было бы, например, на пешеходной улице Вайнера поставить пронизанные мощным эротизмом прекрасные скульптуры Андрея Антонова. Или вместо Якова Свердлова, что возле Уральского университета ораторствует, поставить копию этого самого Мыслителя. Тем более окна философского факультета выходят как раз на эту площадь. А Якова Михалыча переместить в сквер на набережной Исети, где сейчас находится оружейный магазин, а сто с лишним лет назад находился дом антиквара Плешкова. В этом доме пламенный революционер какое-то время скрывался от полиции (по крайней мере, так уверял внук Плешкова – известный краевед Всеволод Слукин). И все будут на своих местах.

В музее долго ходил, трогал руками. Бронза очень хороша, но мрамор меня не очень-то впечатлил. Мне кажется, у нас в Эрмитаже и в Изобразительном музее имени Пушкина роденовский мрамор гораздо сильнее. И вообще искусство того времени представлено достойно. Умели Морозов да Щукин выбрать! Пока здешние маршаны чего-то выжидали, крутили носами – наши-то всё лучшее и купили-с. Да-с! Французы сейчас к нам ездят посмотреть шедевры. Но до чего ж хорош Бальзак! Не тот надменный мощный исполин, что в невероятной хламиде дерзко утвердился на углу бульваров Распай и Монпарнас, а совершенно голый Бальзак! Однако не в беззащитной наготе, а сильный, крепкий, с изрядным животиком, и тоже таким крепеньким, аккуратным. Я с тоской потрогал свой – да, пожалуй, не меньше будет, но какой-то рыхлый. Да черт бы с ним, животом! У Будды вон тоже пузцо. А живот – это жизнь! Но и проза, проза у Бальзака – сама жизнь. Полнокровная, мускулистая! Да, избыточная. Но уж лучше, чем недостаточная. Я вот со своим убогим минимализмом, со своей недоговоренностью, недостаточностью числюсь писателем, и даже не третьей руки, а, скорее, четвертой. А может, и вообще никакой не писатель, а так, журналист занюханный. Эх, пойду, забурюсь