Книга чая. С комментариями и иллюстрациями - Какудзо Окакура

где мы видим предметы, расположенные симметрично на каминных полках и в других местах. В западных домах мы часто сталкиваемся с тем, что кажется нам бессмысленным повторением. Мы пытаемся говорить с человеком, а в это время его портрет в полный рост смотрит на нас из-за его спины. Мы гадаем, кто же из них настоящий – тот, кто на картине, или тот, кто разговаривает с нами; и у нас возникает странное ощущение, что один из них – это обман. Много раз нам доводилось сидеть за праздничным столом и размышлять с незаметным для других вредом для нашего пищеварения об изобилии картин на стенах столовой. К чему эти изображения жертв охоты и спорта, вычурная резьба рыбы и фруктов? Зачем показывать фамильные наборы тарелок, напоминающих нам о тех, кто обедал здесь и уже умер?

Окакура воспринимает западную живопись как гиперреалистическую, не столько представляющую реальность, сколько ее заменяющую. Такое переживание живописи имелось в виду и в античном искусстве – например, театральные декорации должны были произвести впечатление, что всё это не разыгрывается, а происходит на самом деле, прямо сейчас, погрузить в полноценную реальность, которая создается искусственными средствами.

Простота чайной комнаты и полная нетерпимость к вульгарности делают ее настоящим убежищем от досадных моментов внешнего мира. Там и только там можно посвятить себя безмятежному восхищению прекрасным. В XVI веке чайная комната давала желанную передышку от труда – и свирепым воинам, и государственным деятелям, занятым объединением и восстановлением Японии. В XVII веке, после того как в период правления Токугавы утвердился строгий формализм, чайная комната стала единственной возможностью для свободного общения художественных душ. Великое произведение искусства стирало различия между даймё, самураями и простолюдинами. В наши дни во всем мире истинная утонченность становится все более и более редкой из-за повсеместной индустриализации. Разве сейчас нам не нужна чайная комната больше, чем когда-либо?

Сёгунат Токугавы, или сёгунат Эдо – феодальное военное правительство Японии, начало которому в 1603 году положил Токугава Иэясу и которое просуществовало до 1868 года.

Даймё – князь, высшее положение японского феодала.

V. Секрет восприятия искусства

Вы слышали даосскую историю об укрощении арфы?

Когда-то давным-давно, еще во времена седой древности, в ущелье Лунмэнь росло дерево кири – настоящий царь леса. Его крона была устремлена вверх, чтобы говорить со звездами; его корни глубоко уходили в землю, сплетая свои бронзовые изгибы с кольцами серебряного дракона, дремлющего внизу. И случилось так, что один могущественный волшебник сделал из этого дерева чудесную арфу, чей упрямый дух мог укротить только величайший из музыкантов. Долгое время император Китая заботливо хранил этот инструмент, но все попытки тех, кто один за другим старался извлечь мелодию из его струн, были тщетны. В ответ на все их усилия арфа издавала лишь резкие ноты презрения, не созвучные мелодиям, которые хотелось бы слышать. Арфа не могла найти достойного ее музыканта.

Лунмэнь – комплекс буддийских пещерных храмов в китайской провинции Хэнань. Название буквально переводится как «каменные пещеры у Драконовых ворот».

И вот появился Пейо, принц арфистов. Он приласкал арфу нежно, как это делает наездник, пытающийся успокоить непослушную лошадь; он легким движением коснулся струн. Он запел о природе и временах года, о высоких горах и текучих водах – и вдруг пробудились воспоминания дерева! Снова сладкое дыхание весны играло в его ветвях. Юные водопады, танцуя в ущелье, смеясь, радовались распускающимся цветам. Вскоре послышались мечтательные голоса лета с его бесчисленными насекомыми, нежным стуком капель дождя и жалобой кукушки. Слышите! Тигр рычит, – и долина вторит ему. Пришла осень; в пустынной ночи, острый, как меч, месяц сверкает на покрытой инеем траве. А вот воцарилась зима, и в снежном воздухе кружатся стаи лебедей, и град бьет по ветвям с яростным восторгом.

И тут Пейо иначе настроил арфу и запел о любви. Лес, глубоко погруженный в свои мысли, задрожал, словно пылкий влюбленный. Появилось и исчезло облако – ясное и надменное, словно прекрасная дева, за ним по земле потянулись тени, черные как само отчаяние. Пейо опять умолк на мгновение, а потом запел о войне, о лязгающей стали и несущихся с топотом конях. И в арфе вдруг пробудилась буря ущелья Лунмэнь: дракон оседлал молнию, гром обрушился на холмы. Испытав невероятный восторг, монарх Поднебесной спросил Пейо, в чем секрет его успеха. «Господин, – ответил он, – другие потерпели неудачу, потому что пели лишь о себе. Я же позволил арфе самой выбрать тему и так не понял до конца, то ли пели струны арфы Пейо, то ли Пейо стал струнами арфы».

Эта история является хорошей иллюстрацией секрета восприятия искусства. Шедевр есть симфония, сыгранная на лучших из наших чувств. Истинное искусство – это Пейо, а мы арфа ущелья Лунмэнь. Волшебное прикосновение прекрасного пробуждает тайные струны нашего существа, мы откликаемся и трепещем в ответ на его зов. Разум говорит с разумом. Мы слушаем невысказанное, мы смотрим на невидимое. Мастер извлекает неведомые нам ноты. Давно забытые воспоминания возвращаются к нам, наполненные новым значением. Надежды, подавленные страхом, тоска, которую мы не осмеливаемся осознать, предстают в новом великолепии. Наш разум – это холст, на который художники наносят свои краски; их тона – наши эмоции; их светотени – свет радости, тень печали. Шедевр – это мы сами, поскольку мы и есть составная часть шедевра.

Общение близких по духу умов, необходимое для восприятия искусства, должно основываться на взаимных уступках. Зрителю следует найти верное отношение к восприятию произведения искусства, тогда как художник должен знать, как передать то, что он хочет сказать.

Даймё и мастер чайной церемонии Кобори Энсю оставил нам такие памятные слова: «Подходи к великому произведению искусства так же, как ты подошел бы к могущественному владыке». Чтобы понять шедевр, ты должен склониться перед ним и, затаив дыхание, ждать его еле слышного призыва. Один выдающийся критик эпохи Сун однажды сделал весьма интересное признание. Он сказал: «В молодые годы я хвалил художников, чьи картины мне нравились, но по мере пробуждения зрелости моих суждений я начал хвалить себя за то, что меня привлекали картины, создавая которые мастера хотели, чтобы я оценил их замысел». Прискорбно, что лишь немногие из нас действительно прилагают усилия, чтобы проникнуться настроением мастера. В своем упрямом невежестве мы отказываемся оказать им эту простую любезность и потому часто упускаем богатую сокровищницу красоты, расположенную прямо перед нашими глазами. У любого художника всегда есть что нам предложить, в то время как мы испытываем чувство голода исключительно потому,