Золотой Оклад или Живые Души. Книга чудес - Пётр Георгиевич Паламарчук

было ведомо оттого, что у нас как раз по этой дороге участок, — так что получалось крамольно-скаредное имя «Троцкая», я потом поведал скучающим спутникам по то,что иногда даже мизерное знание художественной словесности помогает в жизненных тяготах.

А именно: будучи перед защитой диплома в военных лагерях по-над самой Волгой близ Твери, как-то мы разгулялись повечеру в палатке, соседи же медики по зависти капнули. Явился офицерский патруль и застукал всех разом довольно-таки легко потому, что народу внутри находилось человек тридцать с гаком и гитарой, а выход-то низенький, зараз только одному просунуться. Ну, назваться Иванов-Петров-Сидоров у тертых студентов — в отличие от простосердечных клинских книжников и пияниц — хватило разума; но и дежурному по лагерю тоже докумекалось списать нумер с таблички, врытой подле палаточной дверцы. Пообещавши назавтра устроить разборку, начальник удалился, а трепетные души оставшихся весьма обеспокоились насчет дурной записи в личном деле накануне распределения.

Тут-то грешный книгочей, припомнив про Али-Бабу с его сорока разбойниками, и надоумил их поступить совсем просто: за пару часов множество колышков в многотысячном лагере было переставлено так, что и за год никакая власть не разберет; а до окончания сборов оставалось три дня…

Продолжая побасенки, жена моя рассказала, что дети теперь играют не в «вышибалы», как мы в детстве — когда одна половина стоит посреди, а их с двух сторон стараются осалить мячиком, — а в «демонстранты» (тогда еще не существовало развитой гласности, но некоторые безобразия уже намечались). Это были те же условия, но стоящие посреди назывались выступающими против правительства, а швыряющие — силами правопорядка; причем находившаяся поодаль старшая девица-пятиклассница вела репортаж как по телевидению: «Распоясавшиеся молодчики пытаются оскорблять доблестную милицию…»

Неловкий наш спутник, взявши слово на макар повествователей «Декамерона», поведал, как однажды ночною Москвой спешил куда-то на тачке. И вот посреди совершенно пустой улицы как нарочно лезет прямо под колеса какая-то бабешка. Водитель тормозит в полушаге перед ней и в сердцах, выскочив, кричит: «Ты понимаешь, так твою распротак, (тут Бес скосил действительно несколько диавольский глаз на даму и переменил словцо) — что машина не это самое делает, а давит?» — «Эх, — грустно откликнулась бедная женщина скорее на свои несчастья, чем на его покоры, — да вы так трахаете, что лучше бы уж давили!» На что тот, засмеявшись, плюнул и поехал дальше вокруг нее.

Меня, конечно же, завело, и тогда опять-таки взошло на ум признаться вот в каком приключении. Как-то, не имея еще возможности печататься самому в родном отечестве, поневоле пришлось заниматься составлением сборников старины. Выпустив избранную прозу Державина, принялся я затем за прозаические вещи поэта Батюшкова и для выяснения кое-чего из рукописного его наследния отправился в город на Неве.

Вышед рано поутру из гостиницы прямо напротив Смольного института, первым делом, конечно, часов в восемь приник молодой исследователь не к источнику наук, а к знаменитой пивной на Староневском, до октябрьской заварушки именовавшейся «Бавария». Потом, правда, честь по чести уселся в троллейбус и по бесконечному Невскому добрался-таки до Васильевского острова, где стоит Пушкинский дом.

Дело было осенью, под Покров, моросил дождик; и мысль о капающей сверху воде весьма внятно понудила ту ее часть, что была в пивной субстанции лишней, попроситься наружу. Ну, а где же ей найти путь у Ростральных колонн? Спустился прямо к стрелке Невы, державно протекавшей мимо, и, поелику место сблизи чужим глазом не просматривалось, отпустил лишнюю влагу на волю. А потом хмельная мысль, скинувшись разумом, втемяшилась прямо в мозг: «Как же ты, недостойный, только что черт знает что в руках осязая, возьмешься сейчас грешными перстами за пушкинские страницы?!» Ну, стало быть, надо совершить омовение дланей. Где? Конечно, в Неве — благо и ступеньки вели прямо в воду.

Следующее, что помню, был даже не испуг, а веселый ужас, когда упругая струя тянет вдоль берега мимо острова. Это уже потом дошло, что ступеньки обросли тиной и были идеально скользкими. Наверное, только ангел извлек без минуты утопленника наружу, ибо человеческих сил выбраться перед тем, как покатый кусок берега сменится высокими гранитными стенами, воспетыми классикой, вряд ли б достало. Покуда я выливал воду из сумки и пытался поотряхнуться, меня с некоторым опозданием пробрал нездоровый смех.

Светло-бежевые, прилежно подобранные в тон одежонки приобрели благородно-коричневый цвет; и когда сиделец на вешалке удивился, отчего это плащ такой тяжелый, небрежный ответ гласил: «Моросит, знаете ли…»

Занимаясь в отделе рукописей, пришлось, правда, переменить пару стульев — под них текло; да ничего, за день удалось-таки не только на ходу обсохнуть, но и с работой управиться. Ночью «Стрела» уже летела в Москву, а дома бодрое сообщение, что дело сделано, предшествовало посещению ванной. Там при снятьи рубашки из-под манжета неожиданно выполз предательский кус безошибочно явной невской тины. И тогда домашние, переглянувшись, согласно подтвердили, что работа действительно была добросовестно выполнена.

— А еще часы, — распоясался сидящий во мне рассказчик. — Вы когда-нибудь замечали, что сей предмет, весьма-таки таинственный, имеет свойство ну совершенно бесовское (тут Бес привздрогнул, пустившись в сомнения, не подколка ли то; но зря — просто слова так легли). Ведь даже во сне при всей невероятности и полной свободе видимых приключений они неизменно оказываются неработающими, не так ли? Ну, а у меня были совершенно чудные колесики, которые назывались «кайфомером»: стоило несколько разгуляться, как, при правильных часах-минутах, они показывали число дней вперед —и именно настолько, насколько широк был загул. Так вот, после невского омовения они наконец заехали в будущее аж на тридцать суток и застряли вчистую.

…На этих словах мы прибыли к Троице. Этот храм, а точнее, два тезки стоят в ближайшем расстоянии от монастыря Новый Иерусалим; когда-то местный помещик боярин Боборыкин довольно-таки подло вступил в прение с опальным Патриархом Никоном, жившим тогда в обители, оттягав у него земли. Старая деревянная церковь семнадцатого столетия теперь отпирается только раз в году на Духов день (позже я нарочно ездил туда на праздник, и один раз довелось даже ходить впереди крестного хода с фонарем); она числится «памятником архитектуры». Брезгливо-слепой глаз светского искусствоведа отказался видеть в соседнем одноименном каменном храме конца прошлого столетия достойное своего времени творение и из перечня подлежащих охране исключил.

Зато его явно внес в свои небесные списки Господь: ибо во время последней войны в крепком каменном подвале церкви имели свой штаб попеременно немцы и русские, а здание все-таки выстояло. При этом в купол его однажды влетел мощный снаряд,