Золотой Оклад или Живые Души. Книга чудес - Пётр Георгиевич Паламарчук

своего друга Горького сочинил пьесу Савва», где постарался вжиться в образ христопродавца (тогда прославленная икона уцелела, а позже, увезенная белыми, сделалась главной покровительницей Русского Зарубежья).

Однако сам-то Стоян оказался несколько совестливее своих истолкователей: вспоминая на допросе, как во время одной из краж попытался вытащить из раки (Гернет обязательно клеит ей подзаголовок «так называемая») мощи святого («какого-то») и выбросить их прочь, он добавил: «Теперь бы я всего этого и не подумал сделать. Хоть я и неверующий, но понимаю, что ничего не стоящая для меня вещь может быть для других святыней».

Эти беседы с главным виновником не сумели ни рассеять сомнений, ни расточить надежд. На самом уже исходе тюремного срока Стояна читинский каторжанин Блинов через тюремного священника сообщил камергеру князю Ширинскому-Шихматову, что образ прячется в Курской губернии. Тот доверил эти сведения сестре царицы — великой княгине Елизавете Феодоровне. Мудрый правовед Гернет при этом сообщает в язвительном примечании о ее собственноручном письме князю, где ныне причисленная к лику новомучеников Российских подвижница призывает на помощь розыскам Царицу Небесную, архангела Михаила и преподобного Серафима, посылая иконки Богоматери и архангела. Но вместо обретения чудотворного образа русская история приготовила ей всего через два года венец святой.

Участь Стояна после освобождения нам неизвестна; а в Центральном архиве революции от всего этого дела, как бодро заключает профессор, осталось два обширных тома документов, раскрывающих «любопытные картины внутренней политики царизма».

…Современный старообрядец Сергей Дурасов, напечатавший в особом выпуске журнала «Родина» за 1990 год статью «До времени скрытый лик», нарочно упирая на то, что протопопом именно Казанского собора в Москве был известный расстрига Аввакум Петрович, почти что выдает хранимую рогожцами тайну — или скорее желание:

«Вера в то, что Божий промысел все творит с сокровенным значением, позволяет видеть смысл и в некоторых странных соответствиях событий. Чудотворная икона исчезла на исходе июня, в такой же или почти в такой же день, как она впервые явилась в сонном видении девочке Матроне в 1579 году. И здесь, и там — десятилетняя отроковица, и здесь, и там — печь… Скрытый в землю образ Богоматери с Младенцем Христом явлен тем, кто принес в Казань христианскую веру. И снова скрывается через 325 лет, на пороге нашествия новой орды богоборцев. Настанет ли время ему явиться во второй раз?»

37

В этой главе следует поговорить немного не об одной живой душе, а об определенном их собрании, соединенном и возрастом, и общими побуждениями. А именно — о батюшках моего или близкого к нему поколений грибах сорока- и тридцатилетних. Назову вразброс села и храмы, где мы их встречали, не распределяя, какой в точности где служил, — хотя бы из-за одной красоты наших природных наименований. Побывали мы, скажем, в имении Перхушково Одинцовского района в Преображенской церкви 1756 года, рядом с которой сохранился дом обер-прокурора Святейшего Синода А. А. Яковлева, куда наведывался раз беспутный племянник сего господина, по случаю незаконного рождения носивший «сердечкину» фамилию Герцен (тут поневоле приходит на ум отрывок из воспоминаний Фонвизина, где он рассказывает про другого обер-прокурора, еще екатерининских времен: дескать, два человека заспорили о бытии Божием, и один закричал: «Нечего пустяки молоть; а Бога нет!» «Да кто тебе сказывал?» — удивляется противник. «Петр Петрович Чебышев вчера на Гостином дворе…» А в ответ слышит: «Нашел и место!»).

Была крохотная, но весьма пригожая церковка 1720 года постройки в селе Юдино той же округи. И позже во имя Преображения. Но не меньшее сочувствие вызывали поздние здания вроде Успенского храма в Шарапове, выросшего в последнем десятилетии прошлого века в отдаленном краю губернии, или и вовсе деревянный новодел протекающего столетия во имя Никиты-мученика в Кабанове, где также одно время подвизался отец Димитрий Дудко, покуда ему не подстроили автокатастрофу.

Причем почти что везде поколение умело в не то что непритязательных, а просто враждебных условиях, бойко создаваемых местными «борщевиками», не только церковь поддерживать, но и молодежь растить в вере, причем начиная с собственных детей — что иным оказывается труднее, нежели наставлять чужих. Добавлю, что заметную долю среди этих батюшек составляли мало- и белорусы — из-за того, что там священническим семья жилось сколько свободнее, они были многочадны, отпрыски могли идти по отцовским стопам, а попавши в столичную семинарию, старались уже от Москвы далеко не ходить.

Пожалуй, можно было бы даже разделить их на три рода, часто соединяемых в том или ином лице, но все-таки читающихся вполне отчетливо: строителей, богословов и подвижников.

Среди первых хорошо помню отца Владимира Кишкуна, который служит сейчас в Белоруссии: так же, как и Руф, бывший танкист, но уже мирных времен, он поднял из разорения сперва церковь на Тракайском озере в Литве, потом в Порозове среди Беловежской пущи, долгое время находясь в преобладающем окружении инославных католиков, а под Вильной еще и староверов, которые там доселе имеют приходов больше, чем Патриархия. Еще надолго запомнился нам отец Лука, священник-целибат из того самого Шарапова, который самую заброшенную общину сумел поставить на ноги и научил местную «двадцатку» уважать духовный сан так, как то следует по достоинству.

Однокурсник отца Владимира батюшка Валерий — образец второго, богословского склада современного русского попа. Еще в семинарии, а потом академии он переводил наиболее трудного писателя первых веков христианства — Дионисия Ареопагита, за что и был намечен к продолжению обучения в Греции. Тут к нему начали клеиться поганые органы; но по вполне внятным соображениям он на дружбу с ними не склонился, за что и угодил в бесприходную прибалтийскую глухомань. Труднее всего пришлось, конечно, его молодой матушке, не имевшей там круга общения и, естественно, тосковавшей вдали; но отец Валерий совершенно кротко проходит даже доныне свое служение, которое вообще-то представляет собою естественный образ жизни, но иногда изрядно походит на подвиг.

Имени последнего отца-подвижника я пока назвать не вправе: скажу только, что со своими духовными детьми он сумел еще в наиболее блаженно-застойные годы, взявши на руки одну только Казанскую икону, пройти три рядя колючей проволоки под напряжением, окаймляющей так называемый город Арзамас-16 — где господин Сахаров сделал водородную бомбу; ранее тот именовался несколько иначе — Серафимо-Саровской пустынью и служил знаменитым местом подвижничества «последнего русского святого».

На самом деле, конечно, преподобный Серафим далеко в этом сонме не крайний — так только по скорознанию называли его деятели «русского религиозного декаданса» начала века, — а чередное крепкое звено в неоконченном ряду подвижников, спасавших своей молитвою