Хроника моей жизни - Савва (Тихомиров)

В январе (на 26-е число) внезапно скончался обер-прокурор Святейшего Синода граф Николай Александрович Протасов. Тело его для погребения привезено было в Москву. В Донском монастыре совершена была митрополитом заупокойная литургия и затем панихида. Там же, на кладбище, тело было предано земле. На панихиде присутствовало все старшее московское духовенство, не исключая и Синодального ризничего. В покоях управляющего Донским монастырем – архиепископа Евгения, бывшего Ярославского, приготовлен был для участвовавших в погребении чай и обеденный стол. Все распоряжения по случаю погребения графа принял на себя бывший совоспитанник покойного, управляющий Московскою Синодальною типографиею Андрей Дмитриевич Бороздин. Но ни он, ни преосвященный Евгений не догадались пригласить на чай священнодействовавшего святителя, и митрополит прямо из церкви отправился к себе, на Троицкое подворье. На другой день в Синодальной конторе он сделал архиепископу Евгению такой сильный упрек за несоблюдение вежливости и приличия, что тот должен был заплакать. «Никогда со мною не случалось, – говорил ему митрополит, – чтобы меня после служения не напоили чаем»[87].

По смерти графа Протасова исправление должности обер-прокурора Святейшего Синода возложено было на директора Духовно-учебного управления тайного советника Александра Ивановича Карасевского[88] († декабря 25 дня 1855 года).

В конце января работы по возобновлению Синодальной 12-ти Апостолов церкви приближались к концу. Высокопреосвященный митрополит, мимоходом из Синодальной конторы, зашел раз в церковь и, обозрев внутренние работы, спросил меня, не может ли быть готова к освящению церковь к концу Сырной недели. Я обратился с этим вопросом к дворцовому архитектору Николаю Ивановичу Чичагову – главному производителю работ; тот ответил, что, хотя не без затруднения, но постарается приготовить церковь к освящению в назначенный срок. Когда об этом доложено было митрополиту, он назначил освящение храма 5-го февраля, в субботу Сырной недели.

Начались и с моей стороны деятельные приготовления к этому предстоящему торжеству. Мне надлежало озаботиться приготовлением всего, потребного к освящению и благоукрашению престола и жертвенника. К счастию, нашлась благочестивая особа, которая предложила на сей раз свои услуги, это – вдова полковника Елисавета Дмитриевна Корсакова, близко знакомая с моим предшественником, архимандритом Евстафием, и постоянно посещавшая Синодальную церковь. 1-го февраля она писала мне:

«Губки, мыло, духи и шнурок препровождаю; шнурка, как мне сказали, требуется 70 аршин, здесь же его 75 аршин; излишек сей я желала бы, чтобы был мне возвращен по освящении храма для некоторых больных, которые приимут сие с полною верою; надеюсь, что вы в сем мне не откажете».

Вслед за тем, при другой записке, г-жа Корсакова прислала мне две срачицы для престола и жертвенника и 6 полотенцев для отирания престола.

Святитель Филарет (Дроздов)

Накануне освящения храма я просил владыку-митрополита, чтобы он употребил для совершения священнодействия облачение и прочия утвари из Патриаршей ризницы. Владыка согласился с условием, чтобы облачение было не тяжелое и что он в этом облачении совершит только освящение престола, а на литургию заменит его своим облачением, более легким. Из патриарших облачений я выбрал саккос с прочими принадлежностями патриарха Иоакима.

Совершая вечером, 4-го февраля, в обновленном храме всенощную службу и созерцая его благолепие, тем более поразительное, чем предшествовавшее состояние оного было скуднее и неблагообразнее, я чувствовал такой душевный восторг, какого в подобных случаях никогда не испытывал.

На другой день, 5-го числа, в обычный час прибыл в церковь высокопреосвященный митрополит и, по облачении в приготовленный мною патриарший саккос и прочия одеяния, совершил с обыкновенною торжественностью освящение храма и затем Божественную литургию, не переменяя облачений. Это крайне утешило и отчасти удивило меня; но это объяснилось для меня на следующий день.

К торжеству освящения Синодального храма, кроме духовенства, приглашены были прокурором Синодальной конторы А.А. Лопухиным некоторые из высших светских особ столицы. После литургии предложен был участникам духовного торжества в Мироварной палате чай и обеденный стол. Владыка, выпивши чашку чаю и скушавши кусок пирога, от обеда, по немощи своих сил, уклонился.

Когда я на следующий день, в воскресенье, совершивши в новоосвященном храме литургию, явился к митрополиту с просфорою и иконою, чтобы принести его высокопреосвященству благодарение за совершенный им труд освящения храма, он встретил меня такими совершенно неожиданными словами: «Уходил ты меня вчера; я измучился, держа на себе твое патриаршее облачение во всю литургию, а снять его не мог, потому что с правой стороны сильно дуло на меня». Оказалось, что кафедральный ключарь, ради устройства ясака для подавания знака к звону на Ивановской колокольне, распорядился, без моего ведома, раскупорить в верхнем окне форточку.

Как ни близки и искренни были наши взаимные отношения с отцом Леонидом (ректором Московской семинарии), но для него этого было недостаточно; он пожелал вступить со мною в более тесный – духовный союз. В первых числах февраля мы ехали с ним вечером от его родных. Дорогою он завел со мною речь о своем духовнике, иеромонахе Заиконоспасского монастыря; говорил, что этот старец лежит больной, пораженный параличом, и потому не может исполнять своей духовнической обязанности. В раздумье о том, кого избрать своим духовником, отец Леонид вдруг обращается ко мне и убедительно просит меня, чтобы я принял его к себе на исповедь. Такое предложение поразило меня своею неожиданностью, и я не знал, что мне отвечать на такую просьбу своего доброго друга. Я попросил у него времени на размышление и его убедил зрело обсудить настоящий столь важный вопрос. По прошествии нескольких дней отец Леонид пишет мне:

«Возлюбленнейший и многопочитаемый отец Савва!

На мой, от озабоченной души, сделанный вопрос о духовнике вы дали мне, от своей души любящей, добрый ответ и в ответе мерку, по которой, однако ж, сколько она мне ни нравится, не умею я приискать себе духовника – простите, – кроме вас самих, мой возлюбленный! Поэтому прошу вас сказать мне прямо, по-дружески: приимете ли вы мою просьбу покорнейшую – исповедовать меня. Если да, то скажите, когда мне явиться к вам: поутру ли в пятницу, часов в 9, или часа в 3–4 пополудни. Мне совершенно все равно. Если ж вы находите мою просьбу несообразною с какими-либо вашими правилами и боитесь вреда душе своей, то, не задумываясь, пошлите мне отказ. Это дело требует, как мне кажется, совершенно свободного обоюдного согласия, и я – как бы ни было велико мое желание – никогда не решусь просить настоятельно и никогда на просьбу, подобную моей, не усумнюсь отказать решительно. Говорю прямо и свободно, зная,