Раннее христианство. Том I - Адольф Гарнак

Конечно, различие между Иисусом, в Чьем сердце выросла новая религия, и Его апостолом — Павлом, вынесшим ее в широкий мир, и опять-таки между Павлом или его временем и последующими двумя столетиями, заменившими его свободу духа новым законом, — целым рядом точных вычеканенных форм и формул, — гораздо более явственно и очевидно, чем разница между последним доникейским поколением, вовлеченным в официальное участие в несчастных богословских распрях, и первым никейским, истощившим свои лучшие силы в этом междоусобии: Иисус, Павел, образующаяся католическая церковь — три глубоко отличные друг от друга величины. Однако только все вместе представляют они начала христианской церкви: до Никеи простирается тот изначальный период, который исповедуют еще до сих пор все церковные общины. Около 325 г. церковь выступает из тени и становится государственным учреждением, и поэтому-то делается на совершенно новый лад могущественной и в то же время зависимой. Вселенский Никейский собор нечто гораздо большее, чем просто первый в целом ряде подобных соборов; в действительности он является собором по преимуществу, установившим раз и навсегда истинное учение церкви: последующим соборам предстояло лишь изложить это учение, иной раз, пожалуй, исправить. Около 325 г. церковь чувствует себя законченной, — законченной, конечно, постольку, поскольку впоследствии не было более проведено совершенно новых линий; новообразования и преобразования, конечно, вводились и позднее, и притом массовые, но нового творчества в ином духе или направлении не наблюдается. Такого конечного пункта до Никеи не было, менее всего можно считать таковым время тотчас после смерти Иисуса.

Со всеми первобытными эпохами начало христианства имеет то общее, что оно, по большей части, окутано тайной. Между тем как, начиная с IV столетия, дошло до нас большое количество документов и литературных произведений, иногда совершенно даже ничтожных, скудно просачиваются в большинстве случаев источники для первых 300 лет; чем далее мы отступаем назад, тем чувствительнее умножаются бреши в нашем знании. Мы должны поэтому быть довольны, что можно хотя бы в общих чертах набросать ход развития, распознать сначала крупные творческие личности и понять затем отношения и силы, давшие возможность распределить и усвоить наследие бессмертных в среде позднейшего более скромного человечества.

A.

ИИСУС (до 30 г.)

I

ИСТОЧНИКИ ДЛЯ ИСТОРИИ ИИСУСА

Внебиблейские источники. Безнадежно смутной кажется на первый взгляд надежда приблизиться к истине относительно личности Иисуса, Его стремлений и деяний. Сам Он не оставил после Себя ни единой строчки и никому не поручил заботиться о том, чтобы память о Нем сохранилась неизвращенной. Историк еврейства того времени, Иосиф, не упоминает о Нем — цитированные уже Евсевием параграфы его «Археологии» со свидетельством о Христе («Археология», XVIII, 3, 63 сл.) с первого же взгляда выдают себя как христианскую интерполяцию; в еще меньшей степени отмечают существование еврейского мечтателя, которого при его жизни нигде вне его родины не могли знать даже хотя бы по имени, греческие и римские историки.

Знания позднейших еврейских ученых талмудистов заимствованы из Евангелий так же, как и позорная история, которую в 176 г. с удовольствием передает, со слов одного еврея, враг христиан Цельзий: рассказ о том, будто Иисус произошел от прелюбодейного союза невесты еврейского плотника с римским солдатом Пантерой. Даже позднейшая церковь продолжала создавать в большом изобилии легенды со специальною целью в своем вкусе разукрасить чудесными красками детство и последние дни Сына Божия; в них не кроется ни единого зерна истинного предания. И если среди слов Иисуса, не стоящих в Новом Завете, но случайно цитируемых древними авторами («Аграфа»), найдется кое-что достоверное, то эти речения скорее подкрепят принесенные уже с собой критиком впечатления, чем побудят его в чем-либо их изменить.

Четыре Евангелия. Итак, источниками для познания исторического значения Иисуса являются для нас только четыре принятые в книги Нового Завета так называемые Евангелия: всего-навсего несколько рассказов единомышленников о человеке, зажегшем, несомненно, столько же злобной ненависти, сколько и слепой, может быть, любви.

Правда, эти четыре Евангелия возникли, действительно, в первом столетии после смерти Иисуса, и два из них носят даже имена близких учеников Иисуса — Матфея и Иоанна. Но Евангелие Иоанна, самое позднее из четырех, ввиду совершенно своеобразного его содержания, устраняется само собою из числа исторических источников; оно хочет не столько рассказывать о прошлом, сколько раскрывает Вечное, учит постигать исторические события как символы и аллегории единой истины — воплощения Бога во Христе, — без которой нет спасения; в полном сознании превосходства духа над буквой невероятно смело распоряжается неизвестный автор со старой традицией, которую он заменяет на всем протяжении без дальнейшего объяснения собственным творчеством.

Евангелие от Матфея, с другой стороны, уже потому, что автор, пользуясь греческим материалом, написал его по-гречески, не может быть обязано своим происхождением палестинцу Матфею, которому «апостольский отец» Папий (ум. около 165 г.) приписывает лишь Евангелие, написанное на арамейском языке. Лука определенно признается, что он описывает евангельскую историю не как очевидец; мы должны принять то же самое и для Матфея и Марка; все трое, объединяемые, вследствие сходства их изложения, под именем Синоптиков, работали уже на основании письменного материала; то, что они нам предлагают, — это знание второго и третьего поколения после Иисуса. Ни одно из этих произведений не было закончено до разрушения Иерусалима в 70-м году. Павел в 60-м году еще не знал ни одного подобного Евангелия.

Историческая ценность Синоптиков. Допустим, однако, что источники упомянутых трех евангелистов или старшего из них, Марка, от которого оба других находятся в сильной зависимости, достойны полнейшего доверия; пусть этими источниками, в конце концов, будут Петр и Матфей с их собранием речений Иисуса («Логиа»): они не смогут, однако, ни в коем случае заменить нам непосредственных рассказов современников. Насколько многое в воспоминаниях стало уже к тому времени колеблющимся, показывают противоречия между этими Синоптиками в таких безразличных предметах, как имена, данные о месте, времени, повод для какой-нибудь беседы. Затемняет дело, кроме того, и их религиозный интерес — единственный мотив их писания, столь отличный, однако, от интереса беспристрастного историка. Евангелия не исторические книги, а поучительные сочинения, преследующие цели пропаганды. Предполагать у них внимание к исторической связи событий было бы несправедливо, еще менее справедливо, конечно, требовать от них объективного исторического понимания религии Иисуса. Для них важно определенно выдвинуть на первый план сверхъестественное, несравнимое, непостижимое: высшую ценность имеет для них не то, что в нашем смысле наиболее