Раннее христианство. Том I - Адольф Гарнак

допустимо, а то, что кажется им наиболее способным подавить сомнение в божественности Иисуса и укрепить веру в него и в его дело, как, например, история о Его преображении, Его раскрывшейся гробнице, о воскрешении из мертвых.

Ценности этих трех Евангелий как исторических источников вредит, с другой стороны, то, что впоследствии их текст, несмотря на раннюю их канонизацию, разнообразно и с успехом исправляли, сглаживали и расширяли вставками. Больше всего подозрений в смысле тенденциозных вставок сами собою возбуждают эпизоды, встречающиеся только у одного из евангелистов, как, например, отправление апостолов на учительство и приказ креститься у Матфея, 28, 18 сл., народно-поэтический рассказ о рождении и детстве Иисуса у Луки, 1, 2, и совершенно иного рода ученая история о том же у Матфея. Не подлежит сомнению, конечно, что три Евангелия уже в своем первообразе содержали много легендарного. Их bona fides, конечно, вне сомнения, но разве Спаситель мира не должен был проявить свою целительную силу по отношению ко всем земным бедствиям и слабостям, к болезням тела и души так же, как и к бедности, голоду и отчаянию? Если демоны бежали от лица Его, могли ли стихии, ветер и волны не быть Ему покорны? Наиболее потрясало душу все происшедшее во время страстей и смерти Иисуса; всплывают все новые и новые крестные слова; убеждение в Его невинности является то у Ирода, то у Пилата и его жены; весь мир содрогнулся перед ужасом Его казни. Кто проследит за развитием истории Его крещения у Синоптиков, кто отметит, какое картинное изображение искушения Иисуса в пустыне дают Матфей и Лука, тогда как Марк довольствуется еще простыми словами: «и был Он искушаем Сатаной», тот поймет, что здесь в короткий срок из скромного зародыша, из темного представления выросли рассказы с богатым и определенным содержанием. Этому способствовали ветхозаветные прообразы, в особенности же истинные или мнимые пророчества о Мессии, исполнение которых вера стремилась доказать во что бы то ни стало и какой бы то ни было ценой в книге, называемой «Евангелие» (благая весть). Доказывалось это не всегда столь неудачно, как у Марка, 4, 11 сл., при толковании притчи Иисуса согласно Исайи, 6: можно подумать, что Марк рассчитывал при этом на тупость слушателей. Многократные указания Иисуса на Свою близкую смерть уже своей монотонностью доказывают, что все они — композиция более позднего автора; основание для такой композиции: Иисус должен был предсказать Свою смерть точно так же, как должен был знать о ней и желать ее. И не только о факте Своей смерти, но и о причине ее должен Он был высказаться. «Как искупление за отпущение наших грехов» — поучает Он Своих учеников. В других местах предъявляют свои права нужды древнейшей общины; не мог же, например, Учитель предоставить Своим последователям распоряжаться отменой или сохранением закона Моисеева, поэтому в уста Его влагают (Матф., 5, 17-19) программное решение этого вопроса. Тайны будущего не могли быть сокрыты от Него, поэтому необходимо было, чтобы Иисус предсказал предшествующие светопреставлению бедствия. Он должен был закончить Свою общественную деятельность прощальной речью: для этой цели, недолго думая, приспособляют ходившую по рукам без имени автора еврейскую Апокалипсу, причем христианские примеси, пожалуй, еще яснее указывают на подделку, чем еврейский первоначальный текст. Нельзя также оспаривать a priori, что Иисусу могли быть приписаны отдельные слова древнейших еврейских учителей, в которых подмечалось некоторое веяние Его духа, например, слова о субботе, существующей для человека. Наконец, мы видим уже и Матфея, и Луку, серьезно занятых толкованием смысла какого-либо определенного места посредством объяснительной глоссы, которую они выдают за слова Иисуса; отсюда у Матфея, 12, 40, неудачное толкование прообраза Ионы; у Матф., 13, 37 сл., педантическое толкование притчи о плевелах; у Луки, 16, 10-12, восхваление верности по поводу притчи о неверном управителе; у Матфея, 16, 19, и 18, 18, предпочтение Петра всем остальным ученикам.

Несмотря на все эти недостатки, три Евангелия остаются ценным источником не только для истории общины, вложившей в них свой идеал Христа, но и, пожалуй, в еще более сильной степени, для истории Иисуса. Чуждое большею частью так явно отделяется от первоначального, алмаз от граненого стекла, что, право, вовсе не легкомысленно доверие к этой подлинной части, удерживающей свою обособленную светозарную силу рядом со всяким кажущимся блеском. Иисуса Иоанна можно было бы счесть за героя религиозной поэмы; в Евангелиях синоптических авторы слишком усердно борются с материалом, часто ими не понятым, часто совершенно им не поддающимся; истинный Иисус, Которого они восприняли, столь величаво возвышается над Тем, Чей образ воздвигли они впоследствии с примесями из Ветхого Завета или вавилонской мифологии, из еврейской литературы и народной мудрости или древнехристианского богословия и поэзии, что мысль, будто здесь перед нами только различные наслоения одного и того же творчества, стремящегося олицетворить мифы или идеи, является более чем безвкусием. Прошло то время, когда в науке можно было спрашивать, существовал ли исторический Иисус.

Для каждого из Синоптиков неоспорима сильная зависимость от материала, сравнительно твердо установленного преданием. Где же, спрашивается, найти время, нужное для изобретения этого материала, который уже давно был готов, раньше чем Марк взялся за перо; следовательно, тогда, когда в живых было еще достаточное число современников предполагаемого Иисуса. Несомненно, далее, что Иисус, составляющий сущность Евангелий, должен был бы, как продукт фантазии, показаться еще чудеснее, чем как действительная личность: Он все что угодно, только не тип. Еврейская фантазия, создавшая якобы нашего Иисуса с той массой свойственных Иисусу индивидуальных черт, которые невозможно изобрести, была бы величайшей загадкой, заданной нам историей Израиля, а вернее, заданной нами себе самим из чистого упрямства. И опять-таки, что за трагедия! Художественное произведение неведомого гения — эта фигура Иисуса — тотчас по своем возникновении снова превращается в обломки. Лучшие силы свои Евангелисты отдают ведь как раз на то, чтобы спасти для потомства хоть какие-нибудь драгоценные осколки этого сокровища, вправляя их в подходящую раму. Нет, то очарование свежей жизни, что веет от образа Иисуса, даже в лубочном изображении Синоптиков, смеется над всякой гипотезой, стремящейся низвести Иисуса до простого продукта религиозно-исторических факторов или даже до героя псевдоисторического романа. Впечатление от Его единственной в своем роде личности сильнее, чем впечатление от всех тех трудностей, которые оставляет в нас история традиции о Нем. Не идея, не греза — человек в таинственном величии стоит здесь пред нами, как и всюду на поворотных пунктах истории.

Правда, немного мы знаем об этом Иисусе, недостаточно, чтобы