Раннее христианство. Том I - Адольф Гарнак

придавал цену только Евангелию, только тому, что действительно освобождает и связывает совесть, что каждый может понять, даже слуга и служанка. Но затем он не только включил в Евангелие древние догматы о Троице и двух природах (он не был в состоянии исследовать их исторически) и создавал новые, но и вообще не умел точно различать «учение» и Евангелие, далеко отставая в этом от Павла. Неизбежным следствием было то, что интеллектуализм не был побежден, что снова создалось схоластическое учение как необходимое условие спасения, что среди христиан вновь образовалось два класса — таких, которые понимают учение, и таких, которые связаны способом понимания первых, потому что являются несовершеннолетними.

Во-вторых, Лютер был убежден, что «словом Божиим» является только то, благодаря чему человек внутренне перерождается, то есть возвещение свободной благодати Божией в Христе. В зените своей жизни он был свободен от какого-либо рабства перед буквой, а потому как мог он различать закон и Евангелие, Ветхий и Новый Завет, как мог он разобраться в самом Новом Завете? Он не хотел ничего знать, кроме сущности, открывающейся в этих книгах и доказывающей их власть над душами. Но он не дошел до конца. В тех случаях, когда буква ему лично представлялась важной, он требовал покорности слову «так написано», требовал это категорически, забывая, что он сам для других изречений Священного Писания объявил слово «так написано» необязательным.

В-третьих, благодать есть прощение грехов, а потому уверенность в милостивом Боге — жизнь и блаженство. Как часто повторял это Лютер и всегда добавлял, что деятельным здесь является слово, что единение души с Богом в доверии и детском благоговении приобретается благодаря слову Божию; дело идет здесь о личных отношениях. Но тот же самый человек впутался в тягостные споры о средствах приобретения благодати, о причащении и крещении детей. В этой борьбе он подвергался опасности снова променять свое высокое понимание благодати на католическое и пожертвовать основным взглядом, что дело идет о чем-то чисто духовном и что наряду со словом и верой все остальное цены не имеет. Наследство, оставленное им здесь своей церкви, было роковым!

В-четвертых, отпавшая церковь, которая должна была быстро развиваться в борьбе с римской и под ее давлением, не без оснований признавала свою правду и свое право на существование в восстановлении Евангелия. Но между тем как она украдкой отождествила последнее со всем содержанием своего учения, в нее — также украдкой — проникла мысль: «Мы, т. е. возникшие теперь партикуляристические церкви, являемся истинной церковью». Сам Лютер, правда, никогда не мог забыть, что истинной церковью является святая община верующих, но и ему было неясно, как относится к ней возникшая тогда видимая новая церковь. Впоследствии это печальное недоразумение получало все большее право гражданства. «Мы — истинная церковь, потому что мы обладаем истинным учением». Благодаря этому, наряду с дурными последствиями самоослепления и нетерпимости, утвердилось еще более то вредное разделение на богословов и пасторов, с одной стороны, и мирян — с другой, о котором мы уже говорили. Если не в теории, то на практике снова установилось, как в католицизме, двойное христианство, и, несмотря на борьбу против пиэтизма, оно не побеждено и до сих пор: богослов и пастор должны быть представителями всего учения, должны быть ортодоксальны; мирянину же достаточно усвоить главные его части и не затрагивать ортодоксии.

Еще недавно мы рассказывали, как один очень известный человек высказался о неудобном теологе, что он желал бы, чтобы тот перешел на философский факультет: «Тогда мы имели бы, вместо неверующего теолога, верующего философа». Это вполне последовательно при той точке зрения, что учение и в евангелических церквах представляет собою нечто раз навсегда установившееся и притом нечто столь трудное, что нельзя и предполагать, чтобы миряне были его представителями. Но на этом пути и в случае усиления и упрочения также и других противоречий протестантизм грозит обратиться в жалкое повторение католичества. Я называю его жалким, потому что двух вещей ему все-таки не удастся достигнуть, а именно: папства и монашествующего духовенства. Безусловный авторитет, какой имеет католик в лице папы, не может создаться ни из буквы писания, ни из исповедания веры, заключенного в символах, а к монашествующему духовенству протестантизм уже не в состоянии вернуться. Он сохраняет свое областное церковное устройство и свое женатое духовенство; и то, и другое выглядит не особенно величественно по сравнению с католицизмом, если бы евангелические церкви захотели соперничать с ним в этом отношении.

Господа! Дело протестантизма еще, слава Богу, не так плохо, чтобы все несовершенства и неясности, с которых он начал, могли взять верх и совсем исказить и задушить его истинную сущность. Даже те из нас, которые убеждены в том, что реформация XVI века является чем-то замкнутым в себе и законченным, все же ни в каком случае не хотят отказаться от решающих основных идей реформации, и существует обширное поприще, на котором единодушно работают все серьезные евангелические христиане. Но если они не видят, что продолжение реформации в духе чистого разумения слова Божия является вопросом жизни для протестантизма, — это продолжение принесло уже богатые плоды в евангелической унии — то пусть они, по крайней мере, дадут простор свободе, за которую стоял Лютер в свои лучшие дни: «Пусть умы сталкиваются и сшибаются; если некоторые прельстятся этим, — ничего, таков закон войны; где спор и битва, там некоторые должны пасть и быть ранены, но кто хорошо сражается, будет награжден».

Католизация евангелических церквей — я не хочу сказать, что они этим станут папскими, но все же церквами закона, учения и обрядности — является потому такой жгучей опасностью, что три могущественные силы работают вместе в пользу этого процесса развития. Первая из них — индифферентизм масс. Всякий индифферентизм толкает религию на ту ступень, где стоят авторитет и традиция, но также и священство, иерархия и культ, состоящий из обрядов. Туда толкает он религию, чтобы потом жаловаться на ее поверхностность, на ее отсталость и на «притязания» духовенства; он в состоянии в одно и то же время поднимать эти жалобы и презрительно осмеивать всякое живое проявление религии — и поклоняться каждому обряду. Этот индифферентизм совершенно неспособен понять евангелическое христианство, он инстинктивно стремится его подавить и в противовес ему восхваляет католицизм. Во-вторых, здесь заслуживает внимания то, что я назвал бы «естественной религией»: те, которые живут страхом и надеждой, ищут в религии прежде всего авторитета, хотят освободиться от ответственности за себя и жаждут обеспечения; те, которые ищут «придатка» к жизни, либо