Раннее христианство. Том I - Адольф Гарнак

каждой душе в общем одни и те оке чувства и убеждения. Он может при этом часто заблуждаться, и в зависимости от индивидуальности и развития каждого может создаваться большое разнообразие мнений — но до сих пор этот образ действий не заставил протестанта краснеть. Истинная духовная общность евангелических христиан, т. е. общее убеждение в важнейших вопросах и в применении их в многообразной жизни, действительно создалась и находится в силе. Эта общность распространяется как на немецких, так и на не немецких протестантов, лютеран, кальвинистов и другие подразделения. В них, поскольку «ни серьезные христиане, живет нечто общее, и это общее бесконечно важнее и ценнее всех различий. Оно сохраняет нас евангелистами и защищает как от современного язычества, так и от возвращения в католицизм. Большего нам и не нужно; все остальные цепи мы отвергаем, но эта — не цепь, а условие нашей свободы. И когда нам говорят: «Вы разрознены; сколько голов, столько учений», то мы отвечаем: «Да, это так, но мы и не хотим, чтобы было иначе; напротив — мы хотим еще большей свободы, еще большей индивидуальности в мнениях и учении; историческая необходимость, приведшая к созданию местных и свободноцерковных образований, поставила нам слишком много границ и законов, хотя они и не объявлены божественными учреждениями; мы хотим еще большего доверия к духовным силам каждого и к объединяющей силе Евангелия, которая скорее достигнет цели в свободной борьбе умов, чем под опекой. Мы хотим быть духовным царством и не имеем никакого стремления вернуться к прежней обеспеченности и неволе; мы знаем, конечно, что ради порядка и воспитательных целей должны возникать внешние организации, и мы охотно будем заботиться о них, поскольку они исполняют свое назначение и заслуживают заботы; но своим сердцем мы к ним не привяжемся, так как они сегодня существуют, а завтра, при изменившихся политических или социальных условиях, могут уступить место новым образованиям. Кто имеет такую «церковь», тот все равно что не имеет ее; та церковь, в которой мы находимся, — не партикуляристическая, но societas fidei, имеющая своих членов повсюду, также и среди греков и римлян». Таков евангелический ответ на упрек в «разрозненности»; таков язык той свободы, которая нам дарована.

После этих отступлений вернемся к изображению важнейших черт протестантизма.

2. Протестантизм был не только реформацией, но и революцией. С правовой точки зрения все церковное устройство, против которого восстал Лютер, могло требовать полной покорности, так как оно было на Западе таким же правовым порядком, как и законы государства. Когда Лютер сжег папскую буллу, он совершил несомненно революционный акт — революционный не в дурном смысле, как если бы дело шло о восстании против правового порядка, который являлся бы в то же время и нравственным порядком, но в смысле насильственного разрыва с существующим строем. Против этого последнего и обратилось новое движение, и его протест, выражавшейся словом и делом, касался, главным образом, следующих пунктов:

Во-первых, оно протестовало против всей иерархической и клерикальной церковной системы, требовало, чтобы она была уничтожена, и уничтожало ее в пользу всеобщего священства и порядка, развивающегося из общины. Какое значение имело это требование, и насколько оно затрагивало существовавший до тех пор строи, этого нельзя изложить в нескольких словах: для этого понадобилось бы много часов. В какие формы вылился на деле строй евангелических церквей, здесь также не место демонстрировать, да это и не имеет принципиального значения, принципиальное же значение заключается в том, что «божественному» праву церкви был положен конец.

Во-вторых, оно протестовало против всех формальных, внешних авторитетов в религии, следовательно, против авторитета соборов, духовенства и всей церковной традиции; авторитетом должно быть лишь то, что душой чувствуется как таковой и действует освобождающим образом, то есть сама сущность дела, Евангелие. Таким образом, Лютер протестовал и против авторитета буквы Писания; но, как мы еще увидим, здесь был один пункт, которого Лютер и остальные реформаторы не уяснили себе вполне, почему и не сделали из него всех выводов, которые вытекали из их принципиального взгляда.

В-третьих, оно протестовало против всего основанного на предании культа, против всей обрядности и всякаго «святого деяния». Так как оно, как мы слышали уже, не знает и не терпит никакого специфического культа, никаких вещественных жертв и подвигов во славу Божию, никакой мессы и никаких дел, совершаемых для Бога и спасения, то все традиционное богослужение с его блеском, его святыми актами, его жестами и процессиями должно было исчезнуть. Совершенно второстепенным вопросом по сравнению с этим было то, что из внешней обстановки культа можно было сохранить по эстетическим и педагогическим соображениям.

В-четвертых, оно протестовало против таинств и сохранило только крещение и причащение, как установления первобытной церкви или Христа; но оно требовало почитания их либо как символов и отличительных знаков христиан, либо как действий, получающих ценность исключительно от связанных с ними слов о прощении грехов. Все остальные таинства оно упраздняло, а вместе с ними и все представление, что Божия благодать и помощь даются по частям и связаны таинственным образом с определенными вещественными предметами. Таинству оно противопоставило слово, а представлению о даровании Божией благодати по частям — убеждение, что существует одна благодать, именно самого Бога иметь милостивым. Лютер в своем сочинении «О Вавилонском пленении» не потому отрицал весь сакраментализм, что он сам был слишком просвещен — в нем было еще достаточно суеверия для очень отталкивающих утверждений, — но потому, что он испытал на себе, что всякая «благодать», не дающая душе живого Бога, является обманом. Вследствие этого все учение о таинствах представлялось ему покушением на Божие величие и, вместе с тем, порабощением души.

В-пятых, оно протестовало против двойной нравственности и тем самым против «высшей», против утверждения, что Богу особенно угодно, когда не применяются вложенные в Его творение силы и дарования. Реформаторы глубоко чувствовали, что мир с его радостями должен погибнуть; нельзя представлять себе Лютера современным человеком, радостно и уверенно чувствовавшим себя сыном земли. Скорее напротив: его, как и средневековых людей, воодушевляло стремление освободиться от мира и расстаться с «юдолью печали». Но так как он был убежден в том, что человек ничего не может и не смеет дать Богу, кроме доверия, то относительно положения христианина в мире он пришел к совершенно другим убеждениям, чем строгие монахи предыдущих столетий. Раз пост и аскеза не имеют цены для Бога, раз они не приносят пользы и ближним, и раз Бог является творцом всего, то наиболее благоразумным будет каждому человеку оставаться в той