Совращенный поселянин. Жизнь отца моего - Никола Ретиф де ла Бретонн

независимо от последнего; Сократ{26}, несомненно, обладал такой добродетелью; Платон{27}, Аристид{28}, Эпикур{29}, Сципион{30}, Катон{31}, Цицерон{32}, Тит{33}, Юлиан{34} и многие другие были добродетельны вопреки своим знаниям. И именно поэтому их заслуги особенно велики, именно поэтому они гораздо выше заурядных «порядочных людей», у которых добрым сердцем руководит слепой ум.

Скажи-ка, красавица Барон-старшая, конечно, твоя ученица? Черт возьми! Ну и женщина! Какой ум! Какая свобода от предрассудков! Восхитительно! Я еще не имел понятия об очаровании такого рода: женщина-вольнодумка представляет для меня всю прелесть новизны. Никак не могу успокоиться, с каждым днем все больше восхищаюсь ею. Какой задор, какая беспечность! И, вдобавок, сколько чувства, какое ласковое, чарующее обращение! Что за обольстительная плутовка! Цель ее — наслаждения, и она этого не скрывает, наоборот! Она гордится тем, что вызывает желания, и первейшим долгом своим почитает их удовлетворять. Таковы были древние галльские женщины, они жили в глухих лесах и не знали удержу; насытившись желудями и дичью, они принимали на своем ложе первого же приглянувшегося им юношу. Честь, добродетель, стыдливость, все эти громкие слова из лексикона недотрог, по мнению Мадлон, ничего не означают или означают лишь глупость. И подтверждается это тем, что всякий мужчина, пока речь идет о других, делает вид, будто относится к таким понятиям с уважением, но старается вытравить их из сердца женщины, едва дело коснется его самого. Любовь, наслаждение — вот что определяет судьбу очаровательной Мадлон Барон, вот божества вселенной. Философ, деистка, материалистка, безбожница (на протяжении какого-нибудь часа она успела блеснуть всем этим), она судит о религии по заблуждениям духовенства и, следовательно, судит вкривь и вкось; об обязанностях женщин она судит по их поведению и, не имея лучшего мерила, судит только по их отношению к мужчинам; о мужчинах у нее весьма дурное мнение, как они того и заслуживают, и все же, представь себе, она сознается, что любит их до умопомрачения[38]. Что до меня, то, откровенно говоря, я не слишком ее уважаю и все же не могу провести дня, не повидав ее. Для меня это какое-то новое колдовство; ведь я не люблю ее, я не тревожусь, не ревную; но она мне нравится, возле нее мне всегда приятно; я отправляюсь к ней без особого волнения, расстаюсь без усилия. Быть может, это и есть счастье, друг мой? Быть может, я его не знал до сих пор? Быть может, добродетель (женская) не имеет никакого значения для счастья? Минутами я готов поверить тебе, что так оно и есть, но боюсь, как бы тем самым не оскорбить само небо. Я не сужу, сердце мешает мне судить; однако я чувствую, что никогда еще мне не было так хорошо. Моя привязанность к кузине — чувство беспокойное, грустное, глубокое и такое странное, что я радуюсь, что ее сейчас здесь нет; ее отсутствие — для меня страшная мука, но оно отдаляет ее не только от меня, но и от Лежебоки; чувство, которое я питал к жене, порою тоже было мучительным; некая юная Эдме (тебе это неведомо) повергала меня в меланхолию в течение нескольких недель; Лора... ах, в моем чувстве к ней, мне кажется, есть нечто общее с тем, что внушает мне мадемуазель Барон; ибо влечение мое к ней — острое, легкое, поверхностное и вместе с тем упоительное. Да, папаша, я начинаю верить: вот чувство, ради которого мы созданы; значит, оно в самой природе, и люди жизнерадостные, о которых ты мне однажды толковал, правы, питая именно его; таких людей я осуждал, даже возмущался ими — и все это по неопытности: женщина не создана для одного единственного мужчины; все красавицы имеют на нас права; милое непостоянство — вполне естественный инстинкт; любовь единственная — чувство деланное, тягостное, несправедливое, самоуправное... Право же, дивная Мадлон только по наитию могла решиться на свое восхитительное кокетство... И все же, как сладостно быть безраздельно любимым!.. Ну, да, сладостно всякое обладание. Сладостно владеть прекрасным замком, прекрасным поместьем, доходами, обеспечивающими полный достаток, сладостно обладать всем этим, распоряжаться им! Настанет день, думается мне, когда, несмотря на еще не изжитое отвращение, я стану философом-годэтистом или баронистом... Если же это окажется для меня недостижимым, я отрекусь... Все сказываются предрассудки — так ведь, любезный ментор? А знаешь, лучший довод в пользу нового миросозерцания, которое ты предлагаешь мне усвоить, — прелести Мадлон. Едва я увижу ее, как перестаю рассуждать и чувствую, что неоспоримый факт говорит в твою и ее пользу.

Некий Полэ — верховод нашего кружка. Это чудо распутства: гордец, хлыщ, нахал, шут гороховый, ломака, а отсюда неукоснительно следует — человек отличного воспитания, очаровательный, восхитительный, божественный (эти напыщенные прилагательные недавно доставлены к нам дилижансом из Парижа). Он неустанно твердит мне, что хочет меня воспитать. Я отнюдь не польщен таким обещанием, ибо, — говорю откровенно, папаша, — если уподоблюсь ему, то буду краснеть от стыда. Неужто теперь модно разглашать о каком-нибудь знаке внимания, как только получишь его, а то и раньше? Видно, такова мода, ибо Полэ поступает так и никто его за это не осуждает. Между тем мне хочется последовать его примеру и кое о чем проболтаться, но, конечно, только тебе, мой важный ментор. Нынче вечером у Мадлон, по обыкновению, танцы; я приглашен; но милая девушка не ограничивается этим заурядным знаком внимания — она хочет, чтобы в разгар суматохи мы исчезли из залы и, скрывшись в ее будуаре, некоторое время без помех насладились друг другом. Ну как? Что изречет твоя философия насчет такого свидания? Я дам тебе о нем отчет и запечатаю письмо только вечером, когда расстанусь с этой любезной, предупредительной девицей.

8 часов вечера

Снова берусь за перо еще до свидания, чтобы сказать тебе, что я только что сделал самое восхитительное, необыкновенное, приятное открытие. Полэ после работы зашел за мной и в ожидании ужина мы с ним прогулялись по крепостному валу в сторону бенедиктинского монастыря. Мы избрали это пустынное и весьма непривлекательное место потому, что слышали, будто тут собираются девушки, работающие в виноградниках и весьма сговорчивые. И действительно, нам попались там три-четыре девушки, но такие уродины, что они кого хочешь удержат от распутства. Одна только была ничего себе; она оказалась козьей пастушкой, на вид лет четырнадцати; мне стало ее жаль, я ее подозвал, порасспросил немного и мне