Совращенный поселянин. Жизнь отца моего - Никола Ретиф де ла Бретонн

показалось, что ее еще можно извлечь из трясины, в которую она начинает погружаться. Она отвела меня к своим родителям, беднякам, которые, по-видимому, сами же подучивают ее. Я предложил им поместить девочку в Убежище[39] и определить ее на место, как только она научится грамоте и усвоит начатки религии (ибо к ней поневоле приходится прибегать всякий раз, когда хочешь преподать нравственные основы). Они согласились, а так как Убежище было оттуда в двух шагах, то я сразу же и отвел ее. Но не об этом я хотел тебе рассказать. Пока я был занят хлопотами, Полэ продолжал прогуливаться. Пристроив девочку в Убежище и поручив ее заботам матушки-надзирательницы, которая оказалась родственницей моей жены, я вернулся к Полэ, а он мне и говорит, что заметил в окне соседнего дома редкостную красавицу. Он показал мне дом. Из любопытства я спросил одного из местных жителей кому он принадлежит. — Богатому виноградарю, по прозвищу папаша Сервинье — услышал я в ответ. Никак не думал, что это имя может привести меня в такое смятение! Оно было столь велико, что, если бы не темнота, Полэ сразу заметил бы, как я взволнован. Гуляя, мы еще раз прошлись мимо этого дома; дверь была растворена и в сенях я весьма явственно увидел прелестную Эдмэ. Она, показалось мне, еще похорошела; между тем, одета она была очень небрежно, но таких девушек небрежность только красит. И полуодетая, Эдмэ казалась жемчужинкой, соблазнительнее которой трудно себе что-либо представить. Я замер, любуясь ею, но тут кто-то резко захлопнул дверь. Столь неожиданная встреча повергла меня в задумчивость. Папаша, юная Эдмэ — прелесть! Она добродетельная, честная; за нею дадут некоторое приданое, так разве, по-твоему, безрассудно привязаться к ней? Правда, по впечатлению, которое она произвела на меня, я чувствую, что эта юная красавица вернет твоему Эдмону все его прежнее простодушие. Что ж из того, если он будет счастлив? Ведь счастья ты ему и желаешь?.. Сейчас я сажусь за стол; с Барон я увижусь после ужина; но уверяю тебя, ей придется пустить в ход все свое кокетство, чтобы развеять мою мечтательность.

Полночь

Бить отбой через каких-нибудь четыре часа, конечно, весьма предосудительно! Да что ж, приходится! Да, любезный друг, все в мире отступает перед очаровательной Барон — ум, красота, таланты, добродетель! Она затмевает все; даже в любви, да, в любви, в сладостной и неизменной нежности нет такого очарования, как в томном кокетстве этой девушки. Сосредоточь все свое внимание, папаша; я должен тебе все рассказать; утехи мои — дело твоих рук; кроме того, поведать тебе о них — значит вторично насладиться ими.

В половине девятого я пришел к госпоже Барон. Не могу не отметить тут одного обстоятельства, которое неотступно занимает меня, а именно, что сама госпожа Барон — женщина весьма почтенная. Она всего лишь мачеха Мадлон и ее сестер; она воспитывает их как горячо любимых дочерей; она не отказывает им в скромных радостях, а если ловкие плутовки позволяют себе и радости нескромные, то добрая маменька не подозревает о них. Вот так-то, друг мой, сердца благородные, откровенные, прямые всегда и оказываются одураченными! Для них было бы истинным счастьем никогда не расставаться с заблуждениями и до самой могилы сохранять иллюзии, ибо, если такой человек узнаёт истину, он вызывает к себе жалость даже больше, чем человек дурной[40]. Ты мне возразишь, что творимое легкомысленными сестрами еще не есть настоящее зло; что злом оно стало бы лишь в воображении их воспитательницы, узнай она обо всем; что покамест она пребывает в неведении, — а так, вероятно, и будет всегда, — зло это нереально. Прекрасно понимаю, но признаюсь тебе, что я еще недостаточно развращен... (или, если хочешь, недостаточно просвещен), чтобы твердо верить в сию истину. Бросим, однако, рассуждения и вернемся к фактам.

В половине девятого я был возле своей прекрасной соседки. Сначала танцевали менуэт и поэтому все держались очень чинно; но, когда начались контрдансы и внесли в общество некоторый беспорядок, дело пошло куда веселее. Мы с Мадлон все время оказывались в первом ряду, так что Бердон, вторая сестра, в конце концов спросила не без досады: всегда ли так будет? А нам только этого и надо было. Мы потихоньку скрылись. Мадлон поднялась в свою комнату, немного погодя я последовал за нею. После встречи с Эдмэ, я несколько охладел к ней. Когда мы уселись, я не выказывал того нетерпения, какое ее прелести возбуждали во мне прежде. Как женщина ловкая и неунывающая, она заявила, что ей страшно жарко. — Нас здесь никто не побеспокоит, — добавила она, — поэтому не плохо было бы переодеться. — Вы думаете? — Конечно. — Так расшнуровать вас? — Нет, нет; позовите Маротту[41]. — Сохрани меня, боже, от такой глупости! Прежде всего снимем корсаж. — Последовало некоторое сопротивление. Но то, что я увидел, придало мне смелости. Друг мой! Белоснежная грудь, восхитительное колыхание; я дал, было, волю рукам, но меня остановили: — Перестаньте, сударь. Руки у вас как лед. — (Обрати внимание, сколь тонко насмешничают красавицы, едва приметят малейший холодок!) Тем временем я продолжал помогать и восхищался: Что за талия! — Вы находите? — Право же, и платье, и белье — как оно ни изящно — только скрывают прелести! — А теперь извольте оставить меня... на минуту. — Но зачем же, повелительница? — Да ведь это не должно вас особенно огорчать... — Не должно огорчать! Ах, несравненная девушка! — Но вы, как будто, уже приходите в себя. Возьмите же себя в руки, пожалуйста, а не то... — Я в руки себя не взял, папаша; все завесы рухнули... О небо, какая прелесть! У Зевксиса{35}, несомненно, была подобная модель, когда он писал трех богинь, обнаживших свои сокровища перед взором фригийского пастуха, а в фигуре богини любви, которая одержала верх над соперницами, не могло быть больше неги и совершенства. Вне себя, потеряв голову, я мог бы в этот миг не посчитаться с самой добродетелью. После упорного сопротивления, стойкость которого смягчалась ласковой улыбкой, после тысячи прелестных препятствий мне дано было вкусить высшего блаженства... Мадлон радовалась могуществу своего очарованья, но, словно новая Галатея{36}, она, обнажив на миг свои прелести, поспешила снова прикрыть их. Она надела нарядный пеньюар, подчеркивавший стройность ее стана, и казалась в нем покрытою снежными хлопьями; грудь была еле прикрыта газом,