Совращенный поселянин. Жизнь отца моего - Никола Ретиф де ла Бретонн

О боже! Госпожа Канон негодует. Я слышу, как она говорит: «Что это она так расписалась? Если она пишет к мужу, то с него хватит и одного слова, достаточно сказать ему, что он скотина; если она пишет к кому-то другому, так это весьма дурно».

Ничего, ничего, любезная тетушка! Боже мой, неужели мы все к старости станем такими, как она? Прощайте, кузен.

Любезный мой Рассудительный! Это письмо доставляет мне куда больше удовольствия, чем все развлечения, которыми собирается порадовать меня Годэ.

ПИСЬМО LXIV

ОТ ПЬЕРРО К ЭДМОНУ

Рождение моего сына

Приезжай, любезный братец, мы с нетерпением ждем тебя; приезжай поцеловать племянника! Мать чувствует себя хорошо и целует тебя от всего сердца; я безмерно счастлив, а она и подавно. Вот что значит природа! Родив сына, Мари-Жанна ни на что, кроме него, не обращает внимания. Даже я, которого она еще вчера горячо любила, теперь — ничто; на меня взирают безразлично и, кажется, весь свет, все живые существа должны быть внимательны только к ее сыну; вскрикнет он — она содрогается, спит — она им любуется, проснется — она целует его, а посмотрит на нее — она отвечает ему улыбкой, да еще какой!.. Это надо видеть собственными глазами. О любезный младенец, с самого появления на свет ты — обладатель бесценного дара — сердца матери, сердца безупречно чистого, куда никогда не закрадывался порок! Когда я пишу эти строки, любезный Эдмон, мне кажется будто я парю где-то в небесах. Приезжай, братец, приезжай поскорее; приедешь — поговорим. Дело в том, что твои ужины с монахами мне не по душе, и если я упоминаю о них в такие дни, значит уж очень они меня тревожат. Перед отъездом сообщи нашу радостную весть Юрсюли, чтобы все родные одновременно разделили нашу радость. Жду тебя, чтобы обнять нежно, как никогда.

Твой счастливый брат и друг навеки, и т. д.

Конец второй части

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ПИСЬМО LXV

ОТ ГОДЭ К ЭДМОНУ

Пользуясь во зло неоспоримыми истинами, Годэ подготовляет своего ученика к усвоению опасных софизмов

Ты обладаешь умом, друг мой, и особым тактом, основанным на крайней чувствительности, которая нередко приводила меня в восторг. Но полученное тобою воспитание лишило тебя способности правильно судить об окружающем; поэтому мне приходится сначала исправить этот недостаток, а уже после этого начать с того, с чего я начал бы с обыкновенным человеком. Чтобы ускорить благотворный процесс, в итоге которого ты станешь более стойким, и чтобы избавиться от необоснованных страхов, еще донимающих тебя, тебе следует вычеркнуть из памяти все, что ты знаешь и опять начать с азов. Когда ты оказываешься лицом к лицу с каким-либо явлением, ты судишь о нем не так, как следует, а соответственно усвоенным тобою взглядам. Следовательно, эти взгляды надо изменить. Именно это я и собираюсь сделать со временем при помощи письма; ты будешь его перечитывать и, таким образом, оно оставит у тебя более глубокое впечатление, нежели устная беседа, которая легко забывается[35].

С тех пор, как ты живешь в свете, все, видимо, удивляет и возмущает тебя. Ты постоянно не в духе и от этого все воспринимаешь в мрачном свете: все кажется тебе отвратительным, — кроме того, что выходит за рамки естественности. А знаешь ли отчего так происходит? Оттого, что тебе внезапно, минуя промежуточные стадии, дали вкусить морали, отличной от общепринятой. Посмотрим же, что именно тебя в нас так возмущает: взглянем при свете разума на тех подлых смертных, которых ты так решительно презираешь, на коих ты сам становишься похож в минуты самозабвения, а потом приходишь от этого в отчаяние; ведь я, думается мне, раскусил тебя; ты страдаешь не столько от искреннего раскаяния, сколько от сознания, что опустился до нашего уровня, — самолюбие твое уязвлено. Сравним же устаревшие, нелепые принципы, за которые ты держишься, и наше поведение, — тогда резче выступит их различие.

Тебе внушили и ты теперь сам так думаешь, что надлежит отказываться от того, что нас особенно привлекает; смиряться перед людьми; отвечать им добром на зло; тебе показали преимущества такого поведения и ты почувствовал их, поддавшись обману. Если бы все придерживались таких взглядов, на земле царили бы наслаждения и невинность. С другой стороны, люди, не уступающие тебе в разуме и нравственности, каждодневно дают примеры, противные этой прекрасной теории. Мы видим, что они не чураются удовольствий, удовлетворяют свои страсти — не отказываются от любви, славы, тщеславия и кое-чего менее благородного. По-твоему, все любуются лучшим, а следуют за худшим. А это неверно: все следуют за лучшим, а бегут худшего. Чтобы ты понял эту загадку, полезно напомнить тебе слова поэта: «Trahit sua quemque voluptas»[36]. Дурной человек и человек добродетельный таковы потому, что им нравится быть такими; все зависит от положения, от точки зрения, от причины, побуждающей их действовать. Ужели ты воображаешь, что Франциск Ассизский {24} обретал меньше радости в умерщвлении плоти и нищете, чем другие — в мирских утехах? Скажу больше: ни один светский человек не обретает в своих наслаждениях столько радости, сколько обретал святой Франциск в своих самоистязаниях. В чем же тогда заслуга, спросишь ты? По существу говоря, не знаю; если же иметь в виду общество, то вот в чем. Все мы, какие ни на есть, любим людей, которые отказываются от того, чего сами мы добиваемся; их отказ от своей доли усыпляет в нас две изнуряющие страсти: ревность и самую подлую из всех — зависть. Святой Франциск создал себе счастье, неслыханные радости, которые ничего ни у кого не отнимали — ни любовницу, ни сокровища, ни поместья, ни имущество, ни должности, ни почести, к которым всякий стремится, — поэтому все уважали и чтили его. Кто мог бы ему завидовать? Только тот, кто избрал бы такую же стезю. Поэтому для меня не подлежит сомнению, что, если бы все монашеские наставники жили вместе, они самым набожным образом растерзали бы друг друга. А теперь нам станет понятно, почему людей, слывущих злыми, все ненавидят и поносят; объясняется это тем, что слишком многие жаждут тех же благ; чтобы добраться до них, надо раздавить целую толпу завистников. Все, кто преуспевает, — от грабителя-убийцы