Заставить замолчать. Тайна элитной школы, которую скрывали 30 лет - Лэйси Кроуфорд

чего наши деканы решили, что именно мистер Гиллеспи должен постараться разрешить проблему с моими экзаменами на стипендию Фергюсона. Мама с папой считали, что мне нужно как-то помочь с письменными экзаменами ввиду сломанной руки. Но преподаватели сочли, что предоставить мне дополнительное время было бы несправедливо. Ведь каждый кандидат должен показать максимум того, на что способен, а если дать мне дополнительное время, это не только поможет моей моторике, но и поспособствует улучшению результата в целом.

«Это чушь какая-то», – сказала мама по телефону, когда я сообщила, что поблажек мне не будет.

«Все будет нормально».

«Не будет. Ты же не можешь писать».

Тогда я еще не знала историю Генри Фергюсона, чье имя получила эта стипендия. В возрасте девятнадцати лет он попал в кораблекрушение в Тихом океане и продрейфовал на шлюпке три тысячи миль. Под палящими лучами солнца доведенный до отчаяния, Фергюсон конечно же вел дневник своих злоключений (как положено любому достойному ученику школы Св. Павла), который по возвращении незамедлительно опубликовал в журнале Harper's (как сделал бы любой уважающий себя выпускник школы Св. Павла). Человек являл собой незаурядный пример пуританской строгости и воздержанности. Считалось, что он спасся исключительно благодаря своей праведности. Его включили в состав попечительского совета школы Св. Павла, и какое-то время он даже был ее ректором.

«Мам, я все равно ее не получу, – сказала я. – Не стоит за это бороться».

Но дома в Чикаго мама позвала папу.

«Она же писать не может!»

«Я понимаю. Но они в чем-то правы», – услышала я папин голос.

«Что значит правы? Ей приходится писать другой рукой!»

«А сколько именно дополнительного времени будет справедливым? Как они могут это вычислить? Как я понимаю, они просто не могут поступить несправедливо по отношению ко всем остальным. Покалечилась-то только она».

«Вот именно! Травмирована только она!»

«Да, но…»

«Это возмутительно! Я лечу туда».

«Пожалуйста, не надо», – сказала я в трубку.

«Пожалуйста, не надо», – сказал папа.

Мама вернулась к разговору со мной: «Я просто хочу, чтобы у тебя был шанс получить эту стипендию».

«Понимаю».

«А устно никак нельзя? Типа, как защита курсовой?»

«Нет, если оценивается и слог, а это тот самый случай».

«Ну а если ты писать не можешь? Разве это справедливо?»

Как это мило – мама почему-то думает, что в школе Св. Павла все по-честному.

«Буду писать левой и постараюсь изо всех сил».

Мама чуть не плакала.

«Ладно, солнышко. Я знаю, ты очень постараешься».

Но на следующий день я получила записку. Мистер Гиллеспи просил зайти к нему в класс химии.

До этого я со Скалой не разговаривала. На мой взгляд, он был одновременно и неприступным, и безразличным. Человек только и ждал, чтобы мы облажались, чтобы потом решать, какой частью своего будущего мы должны будем расплатиться. Я, чисто гуманитарная девочка со сломанной рукой, обязана встретиться с ним в научном корпусе, где двери захлопываются автоматически и стоит гул невидимой аппаратуры.

Первый и последний раз в жизни я зашла в класс химии. Скала сидел за преподавательским столом на возвышении. Ступни его ног были просунуты под нижнюю перекладину стула. Он похлопал ладонью по стулу рядом.

Я плюхнулась и почувствовала себя притворщицей, которая симулирует травму, чтобы чего-то не делать.

«Это всего лишь такая маленькая косточка в основании большого пальца», – сообщила я, постучав по гипсу в месте, где должен был быть перелом. Конечно, это вам не кораблекрушение в Тихом океане. Мне казалось, он должен оценить мою наигранную крутизну.

«Понятно».

На его столе стояли несколько прозрачных стаканчиков с пенопластовыми шариками разных размеров и цветов.

«Что ж, ладно, давайте взглянем на это», – сказал он.

Я вытянула руку, почувствовав некоторое смущение. Из-за всех этих моих пробежек гипс стал слегка попахивать.

«Он немного, гм, застарелый», – сказала я.

«В каком смысле?».

«Просто с ним нельзя под душ»

Он покачал головой, не принимая мое замечание всерьез. Потом одной рукой ухватился за гипс у запястья, а кулак другой попытался втиснуть в пространство между кистью и большим пальцем. Это было больно. Он убрал руку и поводил ею между двумя стаканчиками с шариками, выбирая между синими и зелеными. Взял зеленый.

«Попробуем этот», – сказал он и вложил шарик в мою загипсованную руку. Шарик упал на пол.

«Извините», – сказала я.

«Ничего. Не углерод. Погоди-ка», – он обвел взглядом свои стаканчики и вытащил синий шарик, немного побольше размером. Положил его мне в гипс. Шарик примостился у большого пальца, но стоило мне слегка шевельнуть рукой, как он тоже упал.

«Ох, извините», – сказала я опять.

Он проигнорировал и это извинение: «Ладно, значит не кислород. Хммм».

Он стоял и внимательно изучал свой стол. Было странно оказаться наедине с любым учителем, а тем более с этим. Я изучала его спину. У него были широкие округлые плечи, а квадратная голова покачивалась между ними как огромные висячие ворота на двух опорах. Рубашка туго стягивала торс. Той весной он тренировал Рика. И Шкафа, и стольких других, которые свистели мне вслед и делали гнусные предложения, которые превратили каждый коридор в проход сквозь строй. Через час-другой этот человек выйдет на площадку и будет выкрикивать приказы Рику. Приятно быть рядом с человеком, обладающим такой властью над всеми ними. Я ощутила настоятельную потребность что-то сделать или сказать.

«Никак не пойму, что же будет именно…» – бормотал он.

«Простите, а что это за шарики?»

«Элементы».

Он обернулся ко мне с крупным ярко-красным пенопластовым шариком в руке.

«Мы их используем для моделей молекул, – сказал он, всовывая его в мою загипсованную руку. Раздался короткий хруст, и шарик закрепился. – Есть!»

Надавив мне на предплечье, он вытащил шарик, потом взял остро заточенный карандаш и принялся высверливать его по центру.

«Ты сможешь делать с этим кучу вещей, – заговорил он. – Вилку держать, например. Или даже теннисную ракетку».

Закончив протыкать шарик, он снова воткнул его в мой гипс, просунул в него карандаш и пододвинул мне листок бумаги: «Ну давай, пробуй».

Я пошевелила рукой. Карандаш задвигался.

«Например, свою фамилию».

Я написала Кроуфорд.

«Вот и хорошо! Это должно помочь».

Ничего хорошего в этом не было. И ничему это не помогало. С этой штуковиной я писала медленнее, чем детсадовец печатными буквами. К тому же это было больно, потому что шарик давил на гипс ровно в месте перелома. Но разве я могла пожаловаться Скале на его пенопласт? Он стоял и приводил в порядок свои склянки.

«Хорошо, спасибо. Спасибо вам огромное», – сказала я.

«Не за что».

Я силилась