Заставить замолчать. Тайна элитной школы, которую скрывали 30 лет - Лэйси Кроуфорд

«М-мм, а что это? Гелий?» – спросила я, запинаясь. Это был единственный элемент, который я смогла вспомнить.

Он бросил на меня неодобрительный взгляд: «Гелий крохотный».

«А, действительно».

«Это натрий. Известный всем, как составная часть поваренной соли. Все мои ученики будут видеть, что ты вкалываешь, как на соляных копях. Удачи».

Я пошла сдавать фергюсоновские экзамены. Первой была религия. Сначала я пыталась писать с помощью соляного шарика, но получалось медленно, и очень болел большой палец. Я переключилась на левую руку и обычной ручкой написала еще несколько абзацев. В конце концов время истекло, и, переполненная нереализованными идеями, я перевернула свои листки и ушла. Во второй половине дня, на английском, было еще хуже, потому что рука разболелась окончательно. Вернувшись к себе, я зашвырнула дурацкий соляной карандаш в свой сундучок, прежде чем припереть им дверь.

В семь часов вечера по воскресеньям в старой церкви начиналась необязательная малая вечерня. Здание было заложено в 1858 году на поле рядом с Нижним прудом. Через десять лет ее полностью перестроили, придав крестообразную форму с помощью поперечного нефа. За счет округлых очертаний старая церковь выглядела несколько сдержанно, резко контрастируя в этом смысле с расположенной буквально в двух шагах грандиозной и напористой новой. По мере разрастания и повышения престижа школы новую церковь тоже неоднократно перестраивали и расширяли. Старая церковь использовалась нечасто. До весны этого года я была в ней лишь дважды: в самый первый день, когда ректор собрал всех новичков, чтобы утешить и отвлечь от мыслей о разъезжающихся по домам родителях, и в январе 1991 года, когда нас созвали туда набатом объявить о вторжении в Ирак. При всем великолепии новой церкви, она как-то подавляла и была местом слишком многих повседневных треволнений, чтобы приносить успокоение. Чтобы обрести ощущение покоя, мне даже не нужно было заходить в старую церковь – достаточно было ее очертаний в центре кампуса, невозмутимо-изогнутых, как у спящей кошки.

Иногда я подумывала о том, чтобы посидеть в старой церкви одной. Может быть, попробовать помолиться. Но я боялась, что меня там обнаружат и заставят признаться в том, что лучше бы оставить при себе. Я даже не пробовала заходить в двери. Заперты они или нет? Можно ли приходить туда когда угодно? Я даже не знала, у кого спросить.

Этой весной я выходила на долгую пробежку почти ежедневно и каждый раз заканчивала ее перед поворотом к старой церкви. На пробежках я принималась мечтать о мире без следов школы Св. Павла – конечно же, должны существовать города, не захваченные ее выпускниками, офисы, в которых я смогу работать, кофейни, в которых я смогла бы незаметно для всех подрабатывать официанткой. Я представила себе такую на пляже, возможно, калифорнийском, который никогда в жизни не видела. И еще одну, на узкой улочке европейского города, тоже совершенно незнакомого. Иллюзорное представление о том, что школа никогда не закончится, нагоняет жуткую тоску на всех без исключения старшеклассников, но в нашем конкретном случае масштаб влияния и реальной власти выпускников и попечителей школы Св. Павла грозил превратить это кошмарное видение в реальность. Казалось странным, что старая церковь, как историческое здание, сущностно важное для кампуса и его истории, не служит сердцем этого места. Но, похоже, с завершением строительства новой церкви душа школы перепрыгнула через газон, чтобы поселиться в устремленном ввысь новом пространстве. Обрядности всегда требуется величие. А в старой церкви остались как раз смиренность и долготерпение. Я стремилась к обеим этим добродетелям. И симпатизировала пространству, которое казалось безразличным к зрелищу.

Воскресным вечером в апреле я заканчивала пробежку и, выскочив из леса, увидела Мэрион, одну из лучших сопрано нашего хора. Она в одиночестве шла по направлению к старой церкви. Я окликнула ее.

Мэрион одарила меня своей фирменной щербатой и совершенно искренней улыбкой. Во время пения она покачивала головой и добрела лицом, словно поющая колыбельную мать, и звук ее голоса становился от этого еще прекраснее. Рядом с Мэрион я всегда стыдилась своего пения, но она меня вдохновляла.

«Много пробежала?» – спросила она. Это был очень правильный вопрос.

«Не знаю. Полтора часа бегала».

«К мигалке?»

«К Фиск-хилл, там развернулась и назад к Долгим прудам».

«Ух ты. Не хочешь сходить к вечерне?»

«Прямо сейчас?»

«Ну да. В семь».

«Но…» – я показала на мою мокрую от пота одежду и дурацкий розовый гипс.

«Слушай, да кому какое дело? Пошли, – она взяла меня под здоровую руку. – Туда все равно никто не ходит».

Я представила себе священника: «Преподобный С., что ли?»

Она скривилась: «Слава богу, нет. Думаешь, я пошла бы? Рэдли».

Поговаривали, что у Мэрион выдающиеся, но при этом слабые здоровьем родители, а у нее есть собственная квартира то ли в Нью-Йорке, то ли в Бостоне, то ли где-то в Мэне. Ее тетя состояла во всесильном попечительском совете школы. Казалось, что Мэрион знает в кампусе буквально всех – от мальчика из Японии, вместе с которым она играла на скрипке, до работниц почтового отделения. Я сама слышала, как почтовая начальница приветствовала ее скрипучим: «Мэрион!» Обычно она обращала внимание только на твой открытый ящичек, когда ей случалось проходить мимо тебя.

«Что ж, тогда сяду подальше», – я была практически уверена, что от моей майки и гипса несет просто ужасно.

«Сядешь рядом со мной», – сказала Мэрион.

Днем было солнечно, и деревянные церковные скамьи впитали тепло, но было понятно, что ближе ко времени ухода станет холодно. Г-жа Рэдли спокойно стояла с молитвословом в руках. Я поняла, что эта тонкая красная книжка была ее собственной (мама тоже служила со своей). Рэдли редко надевала свое церковное облачение. Она преподавала религию и скрипку, в нашей школе учились двое ее детей – девочка была младше меня, а мальчик старше. Насколько я знала, мистера Рэдли не существовало. Она носила короткую стрижку, на висках среди темных волос была заметна седина. Ее худощавая фигура и практичная манера одеваться были привлекательны. Я чувствовала только молчаливое несогласие. Несогласие со всем экзальтированным и застегнутым на все пуговицы. Я внимательно наблюдала за ней в церкви, но мне так и не посчастливилось найти повод заговорить с ней. Мне не приходило в голову, с чего начать. Сказать: «А знаете, моя мама тоже священник»?

Рэдли обняла Мэрион и приветственно кивнула головой в мой адрес. Я быстро уселась.

Нас оказалось только двое. Неважно. Рэдли провела службу так, будто в помещении была целая сотня людей.

Как же здорово приходить в эту церковь воскресными