Петр I - Сергей Эдуардович Цветков

княжество Галберштадтское, епископство Гильдесхеймское, герцогство Цельское, княжество Минденское, епископство Мюнстерское, герцогство Клевское… Всюду волонтера Петра Михайлова ожидала самая лучшая встреча. Он же спешил в Голландию и останавливался только для ночлега: даже не стал осматривать знатные германские города Кюстрин, Берлин, Шпандау и Магдебург. Впрочем, близ Ильзенбурга завернул посмотреть на тамошние железные заводы.

Между тем в городок Коппенбург, через который пролегал его путь, спешили две дамы, чтобы полюбопытствовать на московитскую диковинку. Дамы эти слыли в Европе образованнейшими представительницами своего пола. Первая, курфюрстина Ганноверская София, несмотря на преклонный возраст (ей было 67 лет), в полной мере сохранила живость ума и интерес к жизни; вторая, курфюрстина Бранденбургская София Шарлотта, ее дочь, была известна как покровительница ученых и основательница Берлинской академии наук — именно ей Берлин был обязан своей славой «германских Афин». Ее пытливое глубокомыслие ставило в тупик самого Лейбница, который говаривал, что не всегда возможно отвечать на ее мудреные вопросы. Обе курфюрстины страстно желали увидеть царя, который, по слухам, желал просветить свой варварский народ, и примчались в Коппенбург за несколько часов до приезда Петра, в сопровождении семидесятилетнего герцога Цельского, трех сыновей Софии Шарлотты, придворных дам и кавалеров и труппы итальянских певцов.

Петр, приехавший в город в восемь часов вечера, был неприятно поражен готовящимися смотринами. Камергеру, посланному за ним курфюрстинами, пришлось целый час уговаривать его принять приглашение. Наконец Лефорт присоединил свой голос к его просьбам. В самом деле, кавалеру Питеру придется поехать. Ничего не поделаешь. Надо помнить, что мнение Европы о его милости во многом будет зависеть от того, как отзовутся о нем эти ученые стервы. Петр сник. Ну хорошо, он поедет. Но с одним условием — ужин состоится в узком семейном кругу, без всяких церемоний.

У подъезда дома, занятого курфюрстинами, толпились разочарованные придворные, желавшие, по крайней мере, взглянуть на царя, когда он будет выходить из кареты. Однако им удалось увидеть одних великих послов; Петр пробрался в дом через заднее крыльцо.

Курфюрстины встретили его в зале перед столовой. Их величественная осанка и изящные манеры ввергли Петра в онемелость. Деликатные штучки — куда там его Анхен! Эти уже верно не станут благодарно визжать, если их хлопнуть по заду. И о чем с ними говорить? Все, пропал!.. Что теперь скажет Европа?

Он, как ребенок, закрывал рукой покрасневшее лицо, и на все любезности курфюрстин отвечал одно:

— Не могу говорить!

В конце концов он поручил Лефорту вести беседу от своего имени.

Впрочем, за столом, после нескольких бокалов вина, его застенчивость прошла. Курфюрстины посадили его между собой и болтали без умолку четыре часа, пока не истощили свой запас остроумия. Захмелевший Петр шутил, смеялся и вел себя как дома, заставляя порой шокированных дам недоуменно переглядываться. С Софией Шарлоттой он обменялся табакерками, к ее большому удовольствию. К концу ужина курфюрстины уговорили его позволить войти придворным дамам и кавалерам. Петр кивнул. Хорошо, только, чур, он встретит их по-своему, по-московски. Как только придворные вошли, он поставил у дверей Лефорта с приказом никого не выпускать и влил в каждого из вошедших, не разбирая пола и возраста, по три-четыре больших стакана вина. Курфюрстинам тоже пришлось выпить, по московскому обычаю стоя, за здоровье Петра, своих мужей и свое собственное. После этого они больше не переглядывались.

Во втором часу ночи София Шарлотта пригласила гостей в другую комнату послушать ее итальянских певцов.

Музыканты уже сидели на своих местах за нотами. Рядом с ними стоял человек, неприятно поразивший Петра какой-то рыхлой, изнеженной полнотой и набеленным мукой лицом, на котором выделялись только густые черные брови, по-женски томные глаза и жирные, сочно-алые губы. Петр решил про себя, что это, видимо, шут, который немного развлечет их перед началом представления. Он совсем утвердился в этом мнении, когда толстяк сделал напряженное лицо и заголосил совсем бабьим визгом, уморительно вытягивая губы и округляя глаза. Петр хотел засмеяться, но осекся, заметив, что курфюрстины, напротив, придали своим лицам благоговейное выражение. Он недоуменно притих, вслушиваясь в чудной переливчатый визг, и вскоре почувствовал, как внутри у него что-то раскрывается навстречу этим звукам, отвечает им… Он вполголоса поинтересовался у сидевшего рядом вельможи, отчего толстяк поет таким тонким голосом, и, услышав насмешливый ответ, внутренне содрогнулся, в то же время чувствуя, что непривычное удовольствие, испытанное им от пения, ничуть не уменьшилось от этого неприятного открытия. Все же на вопрос Софии Шарлотты, как ему понравилось пение, честно признался, что музыку не любит, а любит плавать по морям, строить корабли и пускать фейерверки, — и дал пощупать ей свои мозолистые руки.

Под утро всем скопом пустились в пляс. Старшая курфюрстина открыла бал в паре с толстым Головиным, за ней весело поскакали Лефорт с молодой графиней Платен, в третьей паре чинно выступил Возницын со старой графиней Платен. Петр, по обыкновению, переплясал всех, пройдясь по кругу с каждой из дам, и в недоумении пожаловался Лефорту: как, однако, чертовски жестки эти немки — ребра так и торчат! Лефорт прыснул. О мейн гот, да ведь это же корсетные косточки!..

Распрощались на рассвете. В порыве умиления Петр приподнял за уши десятилетнюю принцессу Софию Доротею (будущую мать короля Фридриха II Великого) и два раза чмокнул в щеки, испортив ей прическу.

Курфюрстины валились с ног от усталости. Слава богу, смотрины, кажется, сошли благополучно. Какой, однако, необыкновенный человек этот царь Петр! Сколько природного ума, сколько познаний! Неужели он в самом деле знает в совершенстве четырнадцать ремесел? Между тем странно, что его не обучили опрятно есть, использование салфетки вовсе не роняет достоинства монарха. Но зато какая естественность и непринужденность! Что касается его гримас, то их расписали хуже, чем они есть в действительности. Словом, превосходный государь. И вместе с тем очень дурной.

***

В это время в Миндене царя дожидался еще один любопытствующий немец — Лейбниц. Знаменитый ученый питал самые нежные симпатии к славянству, поскольку считал себя славянином по происхождению — общему с древней фамилией польских графов Любенецких. «Пусть Германия не слишком гордится мной, — во всеуслышание заявлял он, — моя гениальность не исключительно немецкого происхождения; в стране схоластиков во мне проснулся гений славянской расы». До сих пор Лейбниц восхищался Польшей, указывая на нее как на природный оплот Европы против любых варваров, будь то турки или московиты. Однако заграничное путешествие царя перевернуло его взгляды. Лейбницу порядком осточертело бесконечное польское безнарядье; Петр же хотя, может быть, и оставался варваром, но варваром с великим будущим: Лейбниц причислял его к одному разряду