Книги украшают жизнь. Как писать и читать о науке - Ричард Докинз

с этой книгой и не выпускать, пока они ее не прочтут. Это доставит им удовольствие и, возможно, спасет остальное человечество. “Эволюция кооперации” заслуживает того, чтобы прийти на смену Библии Гедеоновского общества.

Искусство, реклама и привлекательность

Роберт Уайт – один из наиболее одаренных воображением и творчеством менеджеров по рекламе в Великобритании. Его издавна увлекает аналогия между животными и человеческими техниками рекламы. Я написал это предисловие для его эссе 2007 года “Хвост павлина и репутационный рефлекс: нейробиология меценатства”[117].

Это глубокое эссе Робина Уайта понравилось бы Дарвину. Еще больше оно понравилось бы его сотоварищу по открытию естественного отбора – Альфреду Расселу Уоллесу. Эти два подвижника науки стоят на противоположных концах континуума мнений, которое можно сформулировать как “искусство для искусства” со стороны Дарвина и как “искусство окупает вложения” со стороны Уоллеса. Конкретным полем их разногласий стала “другая теория” Дарвина – теория полового отбора, воплощенная в образе павлина, символа рекламной индустрии природы, Робина Уайта птичьего мира.

Естественный отбор, в узком его понимании как унылого утилитарного счетовода, одержимого выживанием, всегда испытывал трудности с павлинами и бабочками павлиний глаз, с рыбой-ангелом и райскими птицами, с соловьиными песнями или рогами оленя. Дарвин понимал, что выживание особи – лишь средство в целях размножения. Как мы сказали бы теперь, в долгосрочной эволюционной перспективе выживают не павлины, а их гены, а гены выживают только тогда, когда сохраняются в следующем поколении, приспосабливая череду короткоживущих тел к этой долгосрочной цели. У павлинов и других животных, чья самая большая помеха на пути к размножению – конкуренты своего пола, естественный отбор – или половой отбор, как Дарвин назвал его в этом случае, – будет благоприятствовать расточительной привлекательности или грозному оружию, пусть и дорогостоящим с точки зрения экономических ресурсов или риска для индивидуального выживания.

Привлекательности в чьих глазах? Разумеется, в глазах павы, и если ее вкусы случайно совпадают с нашими, то тем лучше для нас. Павлин – ходячая реклама, цветистый билборд, неоновая приманка, дорогой рекламный ролик. Даже арт-объект? Да, а почему бы и нет? Это еще яснее в случае с шалашниками Австралии и Новой Гвинеи. Не обладая особенно ярким или броским оперением, самцы шалашников сооружают “внешний павлиний хвост” – труд любви, который служит той же задаче привлечения самок. Построенные из травы, веточек и листьев, сплетенных в форме арки или майского шеста, вымощенные камешками, украшенные ягодами или раскрашенные их соком, убранные цветами, ракушками, яркими перьями разных других птиц, осколками цветного стекла, даже пробками от пивных бутылок – двух одинаковых шалашей не найти. Самки осматривают шалаши и затем выбирают самца, чей архитектурный дар покажется им самым симпатичным.

Самцы часами подправляют и совершенствуют свои шалаши. Если во время отсутствия птицы экспериментатор сдвинет какой-нибудь предмет, шалашник по возвращении аккуратно вернет его на место. Метафору “внешнего павлиньего хвоста” подкрепляет выразительное наблюдение. Виды шалашников с наиболее тусклым оперением строят самые сложные шалаши. Как будто в масштабах эволюционного времени они потихоньку перераспределили свой рекламный бюджет от собственного тела к шалашу.

Когда самец шалашника отступает назад, склоняет головку набок и обозревает свое творение, а затем бросается к нему, сдвигает синюю ягоду на несколько сантиметров вправо и снова отходит в сторонку, чтобы оценить результат, трудно не увидеть в нем художника, который легкими касаниями улучшает собственное произведение. И это сравнение совершенно справедливо, ибо глаза и мозг, которые хочет впечатлить самец, принадлежат тому же виду, что его собственные глаза и мозг. Если ему нравится собственный шалаш, то велика вероятность, что он понравится и самке. Будь вы самцом шалашника, радующий вас предмет скорее всего обрадует и самку вашего вида.

Американские певчие воробьи обучаются петь с помощью экспериментального лепета, запоминая и повторяя фрагменты или фразы, которые звучат приятно для самого самца, или, по формулировке экспериментаторов, подчиняются “встроенному образцу”, своего рода идеализированной песне, генетически укорененной в мозгу. Но возможно и другое понимание “схемы”. Как и в случае с шалашником, постепенное улучшение пения молодой птицы можно рассматривать как создание и совершенствование предмета искусства, на сей раз – музыкальной композиции. И опять же: так как цель – впечатлить нервную систему представителя (вернее, представительницы) своего вида, то найдется ли лучший способ усовершенствовать композицию, чем испытать случайные фразы на себе? Да-да, именно так: “Что радует меня, вероятно, обрадует и ее, ибо у нас одинаковая нервная система певчего воробья”. И что еще делать композитору, как не проигрывать фрагменты мелодии или потенциальные гармонии у себя в голове или на пианино, варьируя и модифицируя их по собственному вкусу, имплицитно рассуждая, что приятное для него будет хорошо звучать и в концертном зале?

“Искусство” – не единственное возможное определение доведенных до совершенства продуктов полового отбора. Еще одно – это “наркотики”. Соловей пел Китсу о лете “в певучей глубине ветвей сплетенных и густых теней, вызывая боль в сердце и в сознании туман, как будто жгучий выпил он дурман”[118]. Китс не был птицей, но обладал такой же нервной системой позвоночного, и я уже писал, что, вероятно, нервную систему соловьихи песня одурманивает подобным же образом. Известно, что от песни кенаря яичники канарейки набухают и выделяют гормоны, влияющие на репродуктивное поведение. Вполне вероятно, что Китсов опыт одурманивания был (скорее всего редуцированной, так как в его случае – нечаянной) версией того, что переживает соловьиха, когда она слышит самца, изливающего душу в порыве экстаза. Может быть, пение птиц – птичий аналог наркотика, который подсыпают девушкам на свиданиях, чтобы их изнасиловать?

Творения высокого искусства? Наркотики соблазнителей? Неоновые вывески на Пикадилли? Как бы мы их ни описывали, продукты полового отбора накладывают на дарвиновскую теорию требования, выходящие далеко за пределы обычного утилитарного естественного отбора. На этом месте, как показывает Хелена Кронин в своей прекрасной книге “Муравей и павлин” (The Ant and the Peacock), Уоллес и Дарвин разошлись. Дарвин принимал как данность, как факт жизни то, что у самок есть вкусы, эстетические предпочтения, необъяснимые причуды, которые буквально диктуют, как самцам-претендентам петь, или украшать себя, или строить шалаши. Уоллес, который характеризовал себя как большего дарвиниста, чем сам Дарвин, терпеть не мог произвольного постулата о женских причудах. Отринув надежду, что хвосты павлинов и прочие яркие красоты могут нести некую скрытую пользу практического, утилитарного толка, Уоллес пришел к прочному убеждению, что они по крайней мере демонстрируют самке практические достоинства самца. Роскошное оперение павлина – не просто красота ради красоты, как считал Дарвин. Это