Война, мир и книги - Валерий Валерьевич Фёдоров

обладающий правом назначения своего преемника. Его власть ограничена только пределами физически возможного контроля над аппаратом. Выборы допускаются лишь в качестве вспомогательного инструмента легитимации власти. Открытая оппозиция власти разрешена исключительно в маргинальной форме, ввиду ее несерьезности не угрожающей элите. Политические вопросы публично обсуждаются только в формате публицистических дискуссий.

Какое все это имеет отношение к экономике? По мнению Явлинского, самое прямое. В нашей системе закон вторичен по отношению к воле администрации. Но назвать это диктатурой нельзя, так как произвол возможен на всех уровня власти, а не только на самом верхнем. Решения по сколько-нибудь значимым вопросам принимаются бюрократией, а эффективных способов заставить власть принять во внимание частные интересы нет. Элементы гражданского общества и суд находятся в подчиненном и угнетенном состоянии. В весьма усеченном виде существует базовое для рыночной экономики право частной собственности. По сути, оно низведено до права временного распоряжения собственностью, которое может быть в любой момент – по поводу и без повода – отозвано бюрократией. Так называемые собственники с разрешения государства пользуются собственностью для извлечения прибыли, но всегда остаются под дамокловым мечом административного волюнтаризма.

Класс предпринимателей в России находится в самой начальной стадии формирования, у него нет «классового сознания», это пока только механическое объединение одиночек и очень узких корпоративных групп. Политическая роль бизнеса невелика и продолжает уменьшаться. Потерпев поражение в борьбе за политическое влияние в 1990-х годах, бизнес «пошел по пути индивидуальных сговоров с конкретными чиновниками». Бюрократы жестко отвергают попытки бизнеса конвертировать деньги в политическое влияние, в результате как политические, так и экономические (!) амбиции бизнеса существенно ограничены. Любое серьезное инвестиционное решение крупных частных компаний принимается государством – или хотя бы после консультаций с ним. Даже главы бизнес-империй осознали границы для своей экспансии, многие из них потеряли интерес к развитию своего дела и думают только о том, как его выгодно продать.

Бюрократия же, освобожденная благодаря распаду СССР от партийного контроля, увеличилась количественно и расширила свои властно-политические возможности. Уровень ответственности чиновников понизился, а уровень их материального благосостояния вырос. Извлекая наибольшую пользу из постсоветских трансформаций, бюрократия является опорой нового режима и, по сути, единственным правящим классом. Подчиняясь президенту как сюзерену, она, однако, расколота на множество конкурирующих кланов, не имеет общей идеологии и озабочена в основном сохранением административной ренты и личным обогащением. Так как публичная конкуренция в стране запрещена, а партии ничего не значат, соперничество кланов и клик происходит «под ковром». Активно вмешиваясь в экономические вопросы, бюрократия сращивается с крупным бизнесом в единый социальный слой, продолжая играть первую скрипку в этом союзе (чтобы там ни говорили о могуществе «олигархов»). Граница между ними весьма зыбкая, часты случаи переходов туда и обратно.

Характерная черта российской экономики – ее сырьедобывающий характер. В ведущих отраслях, работающих на мировой рынок, настолько высок «порог входа», что бизнес там имеет смысл вести только в очень крупном масштабе. Это приводит к монополизации экономики в руках небольшого числа бизнес-конгломератов, напоминающих корейские чеболи и японские дзайбацу. От СССР сохранились отдельные островки высокотехнологичных производств, но погоды они не делают: основная добавленная стоимость создается на добыче и экспорте сырья, продуктов его первичной переработки и производстве материалов и инструментов для сырьевых отраслей. Вес и влияние конгломератов в экономике настолько велики, что они могут существовать только под контролем государства, который носит неформальный, но весьма плотный характер. Часть же конгломератов напрямую находится в государственной собственности, они играют по тем же правилам, что и формально частные.

Все это очень напоминает типичную индустриальную периферию развитого мира, если бы не три особенности: 1) крупный национальный частный капитал, вполне конкурентоспособный с иностранным, 2) остатки высокотехнологичных производств мирового уровня и 3) относительно высокообразованное население. Эти три фактора только и способны, по оценке автора, в случае слома режима и решительного изменения экономической политики стать базой для «европейского пути России». Под ним автор понимает не дальнейшую деградацию и сползание в «третий мир», а сокращение разрыва с развитыми странами и вхождение России в состав мирового центра.

Григорий Явлинский

Периферийный капитализм

Лекции об экономической системе России на рубеже XX–XXI веков

М.: Интеграл-Информ, 2003

Отгремели «лихие девяностые». Претерпев колоссальные лишения, Россия все-таки стабилизировала экономику. И что получила на выходе? Стоило ли получившееся тех жертв, что были принесены на алтарь либеральных реформ? По мнению их авторов и исполнителей – да, безусловно! Оценки тех, кого наши реформаторы до власти не допустили, радикально противоположны, что вполне понятно. Однако спустя два десятилетия критика, даже пристрастная, звучит по-другому: появляется возможность отделить зерна от плевел, увидеть, в каких именно случаях эта критика была, что называется, «по делу». И критика со стороны Григория Явлинского, бессменного лидера социально-либеральной партии «Яблоко», с такой дистанции смотрится уже не как скучное ворчанье обойденного фортуной политика, а как трезвый и глубокий взгляд экономиста. Итак, что же он разглядел в той социально-экономической системе, которую создал его вечный оппонент Гайдар со товарищи? Главный вывод «яблочника»: реформы «привели к результату, отличному от общественных ожиданий, а также от целей, провозглашавшихся инициаторами». Наша реальность – «это и капитализм, и не совсем капитализм, а в чем-то даже и совсем не капитализм. В ней есть сектора, живущие по законам конкурентного рынка, но не они определяют ее лицо. Есть в ней также и полностью монополизированные сегменты; и зоны, контролируемые криминалитетом; и сферы, находящиеся под прочным административным контролем». Все вместе взятое образует «причудливую смесь институтов и отношений», эклектичную – но все-таки внутренне связную и устойчивую.

Между тем реформаторы обещали нам построить «конкурентную рыночную экономику с ясными и прозрачными правилами игры, обеспечивающую эффективное распределение и использование ресурсов, быстрый и устойчивый экономический рост». На деле возникла совершенно другая система, в которой нет места эффективной конкуренции, «не создан механизм рыночной концентрации и накопления капитала у эффективных фирм», нет стимулов для эффективного использования ресурсов, нет механизмов стимулирования эффективного роста. Отраслевая структура экономики не улучшается, а регрессирует. Доля накопления чрезвычайно низкая. Размер инвестиций, которые экономика способна генерировать и переварить, более чем скромен. Банковская система не способна финансировать эффективные инвестиции. В общем, «чего ни хватишься – ничего нет!»

По оценке Явлинского, так произошло не только ввиду допущенных реформаторами ошибок, но и по более глубоким причинам: из-за недопонимания реалий советской экономической системы, которую хотели реформировать, а также из-за того, что «истинные интересы и мотивы власти по большому счету не были связаны с декларировавшимися целями». Получилось так, что «новую систему формировали не либералы-реформаторы,