Сады земные и небесные - Лидия Николаевна Григорьева

Л. Г.: Сад для меня – это скорее внутреннее понятие, состояние души в ее повседневных попытках подняться над материальным, тяготеющим к бездне, миром. Хотя и вещный мир был ко мне с самого моего рождения необыкновенно щедр. Он изначально возник вокруг меня, как развернувшаяся спираль поэтической метафоры: мне довелось родиться в настоящем вишневом саду, в доме моего деда, принявшего роды у моей юной матери, на Хуторе Лысом, под Луганском. Августовский, густой и ветвистый звездный сад над головой – вот первое, что вошло в мое подсознание. И симфония запахов – воск и мед с дедовской пасеки, и тонкая скрипичная партия степного горючего ветра.

По всей вероятности, я искала этот идеальный образ гармонизированного не нами, а некими высшими силами, мира: «Поднимешь очи к небесам, надеждой движимый немногой: сад каждый день цветет не сам! С внечеловеческой подмогой…»

Потом была цветущая тундра в немеркнущих огромных незабудках. Там, на берегу Моря Лаптевых, в космическом саду феерических Северных сияний, я провела свое раннее детство. После гибели отца, полярного летчика, мама купила дом с садом в Луганске. Там, среди мириад ажурных розовых цветков, порхающих в воздухе, облепивших по ранней весне голые черные ветки абрикосовых деревьев, я провела школьные годы. Вот такая сложилась «садовая биография», предопределившая путь.

Так что задача была сохранить в себе то, что уже было дано. И нечаянное обретение реального сада, с белой калиткой в каменной ограде, с почтовым ящиком на ней – стало как бы цитатой из детства: возвращением в утраченный Эдем – это Вы верно заметили. Так сложились обстоятельства, что вернулся ко мне сад уже в Лондоне. «Сад с загадочной русской душой, но возрос на чужбине чужой…», – на вершине холма. Чем не Хутор – только не степной (лысый), а заросший густым лесом. Порой случаются такие «римейки», повторы и варианты излюбленных сюжетов в кино ли, в жизни ли…

Н. Г.: Помнится, одна из ваших книг, вышедшая еще в конце прошлого века, называлась «Сумасшедший садовник», а в следующей книге «Воспитание сада» (2001 г.) собраны стихи, где мир показан как «вертоград Божий». Ну, а ваши фотографии рассказывают о цветах, как о людях, они психологичны. То есть «мания любования» преследует вас давно?

Л. Г.: Еще в первой моей книге (1981 г.), пролежавшей в московских издательствах более восьми лет, были такие строки: «Когда я вижу сад цветущий… На малый садик городской я, как крестьянин неимущий, гляжу с завистливой тоской. А ночью шум индустриальный у самых окон узкой спальни…». Эта книжка, которую я назвала «Звездный сад», по прихоти редактора стала «Майским садом». Но ключевое слово «сад» все же осталось. Как говорится, я упрямо вела свою основную тему, не бывшую на острие литературной моды ни в те, ни в эти времена. Этому не смог помешать даже «индустриальный шум», сопутствующий моей жизни в больших городах.

Цветы моего нынешнего, полутропического сада (в феврале в Лондоне уже цветут японские камелии) поражают меня своей личностной, наполненной надмирным смыслом, такой, казалось бы, неуместной в суматохе и проблемах будней, красотой. Я готова смотреть внутрь расцветающей розы часами: видеть, как разворачиваются лепестки, разбрызгивая вокруг себя драгоценные цветные блики… Непередаваемое ощущение. Я даже впала в некую эстетическую зависимость (сродни наркотической) от неутолимой и ненасытимой страсти любования отдельно взятым, играющим гранями, как бриллиант чистой воды, цветком или «гнездом звезды», как я для себя называю не каждую, а только обладающую индивидуальными качествами, розу. «Небо в чашечке цветка» умел видеть еще Уильям Блейк.

Вот этим эстетическим экстазом, на грани безумия, мне и захотелось поделиться с теми, у кого нет возможности или времени (что тоже важно) на такие прихоти, как попытка «остановить прекрасное мгновение». К тому же, фотография – такое же послание в будущее, как, допустим, стихотворение.

Но только фотографирование, в отличие от работы за компьютером или с пером в руке, еще и тяжелый физический труд. В конце ноября я едва не простудилась, снимая морозостойкую розу, всю в нежной, кружевной, крахмальной изморози. Оказалось, что я простояла (в легком одеянии) в зимнем саду неподвижно, в полусогнутом состоянии почти пять часов. Потому что имею дело с мотыльками неуловимых бликов, а ну, как улетит! Именно поэтому, боясь спугнуть и упустить мгновение, я и делаю снимки «с рук», не пользуясь штативом.

Н. Г.: Изображать красоту – самое рискованное дело, и немногие за него нынче берутся. Кроме того, цветы – вечное умирание, и именно поэтому они могут вечно ждать своего поэта. Ждать истинного художника – под натиском тлей-опошлителей. Вас не смущает неактуальность темы и ее откровенная, весьма требовательная, вечность?

Л. Г.: Вы совершенно правы, в красоте, действительно, есть нечто мистическое – она непостижима на уровне пяти чувств. Но искусство – это всегда надежда на обретение шестого чувства и седьмого, если хотите, неба.

Конечно, если человек одержим идеей явить миру содержимое своего ночного горшка и списать этот болезненный комплекс на требования актуальности в искусстве, то в эту идею должны «вложиться» (деньгами, рекламой, изданиями, выставочными площадями) такие же пациенты доктора Фрейда или просто циничные и расчетливые люди – поборники безобразного.

На этом, шокирующем и обывателя, и потребителя фоне, все естественное и чистое, не грязное и не уродливое, действительно, выглядит простовато. Но подобное небанальное безобразие так расплодилось в галереях и книжных магазинах, что случился неизбежный в таких случаях кризис перепроизводства. Производители оного уже не фокусе мировых тенденций. В мире сейчас все явственнее нарастает ностальгия не просто по красивому – но по Прекрасному, с большой буквы. Этот пробудившийся интерес сродни возвращению к «органической пище», лишенной канцерогенов. Очевидно, в людях сработал инстинкт самосохранения, ощетинилось оборонное сознание «потребителя искусств», а заодно и спонсора. Вложение денег в мусорные кучи постепенно выходит из моды. Более выгодным (прямо по Чернышевскому) на Западе становится вкладывать деньги в то, что произрастает на этой куче, ставшей питательным компостом: например, розовый куст или классический вишневый сад.

Фотография быстротекущего во времени, уходящего в небытие сада или отдельного (это уже моя основная тема) цветка – это его жизнь после смерти! Смерть прекрасного мгновения неизбежна, это понимал еще Гете, но останавливать это мгновение – входит в профессию поэта и писателя, в той же мере, в какой – в дело живописца и фотографа. Очевидно, понимание кажущейся столь простой и доступной идеи, побудило Эмиля Золя к занятию