Сады земные и небесные - Лидия Николаевна Григорьева

Сад присутствует в мировой культуре с древнейших времён. Но, если для античности и Ренессанса Эдем преимущественно являлся квинтэссенцией удовольствий и наслаждений, то в христианской литературе сложился образ мифопоэтической модели мира в его идеальной сущности, умо-непостигаемого сада, сада-храма, хранителя высших смыслов, прообраз небесного рая, где произрастают нетленные крины чистого духа, где царят Христос с Богородицей и обретаются души праведников.

Осмысление сада как текста мы находим в посвящённых славянским народным культурам работах В.Н. Топорова, Т.В. Цивьян, Т.А. Агапкиной и др. Внимание исследователей привлекала топика природы в русской литературе XVIIIXIX веков, к отдельным аспектам символики сада разных эпох в европейской литературе обращались Л.И. Сазонова, Н.А. Бондарко, Н.А. Жирмунская, И.И. Свирида, Е.П. Зыкова, а наиболее известен фундаментальный труд Д.С. Лихачева «Поэзия садов» (1982 г.). Интересно и философское осмысление сада в работах Ю.М. Лотмана, И.О. Шайтанова, Т.В. Саськовой, В.А. Кошелева, К.И. Шарафадиной, Э.Б. Мекша, Н.Л. Вершининой, Т.А. Алпатовой, В.А. Доманского. Сквозь призму их мировосприятия мы понимаем, что поэты Серебряного века А. Ахматова, Г. Иванов, М. Кузьмин, К. Фофанов, Вс. Рождественский, И. Анненский и другие слишком «окультурили» сады, превратив их в «говорящие ландшафты» поэтических топосов. Завораживающее действо! Не устояла перед ним и Лидия Григорьева, оставила свой изящный след:

Дорожки ботанического сада.

Лианами опутаны ступни.

Мелькает тень преступного Де Сада,

смотри, не оступись и не спугни.

Тогда увидишь, как в зелёном мраке,

в тени роскошных замшевых дерев,

появятся магические знаки,

и вспыхнут, и поблекнут, отгорев.

О духи сада, дикого, лесного!

Средь остролистых неземных щедрот

мятежный брат почтенного Краснова,

как пария, суровый, промелькнёт.

В глубинах субтропического сада,

где мне примнился северный маркиз,

где тьма, где наподобье водопада

отвесный лес с небес свисает вниз,

я там была!..

Другие поэты стремились возвратить метамиру сада если не пушкинскую вольность «задумчивых дубрав», то, по крайней мере, «невыцветший подлинник сада». Свято верил в вечность своих садов Блок: «Я насадил свой светлый рай…», «Соловьиный сад» – вне времени и пространства. Владимир Набоков отринул образ сада как символ оставленности, увядания, одиночества, тоски по Родине, сада изгнания, в котором остались навечно И. Одоевцева, Н. Туроверов, В. Гальской, М. Цветаева, выражавшие сомнение в идилличности и жизнеспособности сада-рая, порой доходящие в отчаянии своём до богоборческих высказываний, как позднее Бродский («сад, одинокий, как я сам»). Для Набокова сад – не часть материальной усадьбы (судьбы), символ утраченного, как, например, для Ивана Бунина, а самодостаточная вселенная или таинственная страна, населённая удивительными цветами и бабочками, полная онтологических артефактов, которые поэт открывал для себя, всякий раз заново силой дара легко воссоздавая сады памяти: «Глаза прикрою – и мгновенно…» Григорьева – набоковского состава крови, она умеет мгновенно рождать и множить свои поэтические сады, прекрасные – то как мыльный шар в радужно-прозрачном сверкании, то как подброшенная в воздух зимняя чёрно-белая схема, одним дуновением вдохнуть в них Божий дух. Не могу согласиться с критиком Владимиром Бондаренко, считающим, что цветы в её саду, «распустившиеся и чудно пахнущие, вдруг исчезают, проваливаясь прямо-таки в зловещую пустоту», клумба внезапно зарастает бурьяном, и весь манящий мир, созданный поэтессой, при первом прикосновении превращается в руины. Да, её мир хрупок на вид, но разве не так же хрупок сам человек, да и всё мироздание? И разве неудивительно сильна эта хрупкость – ведь человек может умереть от лёгкого удара в висок и прожить длинную полноценную жизнь после того, как пуля пробила ему голову?!

Сады-миры Лидии Григорьевой то приближаются к небесному образу, то отдаляются от него, прибитые к земле полярным морозом (раннее детство поэтесса провела на Крайнем Севере) – «снежный сад, что путь собой венчает», который «не поглощает свет, а излучает»; «отставив стул, он вышел в сад заснеженный, заледенелый»; «столько за зиму тепла во мне скопилось, а куда его девать, скажи на милость?» – образы почти арктического одиночества: «В этом городе ни деревца, ни сада, здесь и воздух тяжелее самосада. Снова сердцу пустеть, как улице в полночь, где носится ветер и «скорая помощь». Или втиснутые в тихий земной рай «садочка» возле родной хаты (школьные годы Лидия провела на Украине), где висит на стене ковёр бабушки Груни, а на нём – «дивчина и хлопец, понуривший голову конь». В украинском фольклоре именно в саду то и дело встречаются эти трое из буколики: «Ой, у вышнэвому садочку козак дивчыну вговоряв…», «Вода у ставочку – пиды тай напыйся, я выйду в садочок – прыйды подывыся…», «Подай жэ, мылая, подай, коханая, на коня ручэньку…» Оттуда, из этой страны-сада – яркие видения буйного торжества природы, кипение страстей и мыслей. Её первые стихи бурлят полноцветием, живописным изобилием, напоминая «венчание плодами» Н. Заболоцкого. Однако эти «дурманящие запахи распустившихся цветов, эти перечисления садов цветущих, лепестков роз, русских гербариев, грецких орехов и даже плачущих, тоскующих садов и садовых сновидений приостанавливают интерес к её поэзии у копателей поэтических глубин и критических открывателей метафизических истин, отталкивают приверженцев поэтической социальности и психологизма», – считает Бондаренко. Выходит, то, что эстетствующие интеллектуалы принимают за прекрасную витальность, на самом деле – «чёрная дыра» сверхпритягательной личности, куда заглянуть страшно и не заглянуть невозможно? Пишет же Лев Анненский, что Григорьева «вбирает в себя весь живой мир: животный, растительный (…) тут магия сада: звёздный сад, дикий сад, ботанический сад, детский сад. Сумасшедшая садовница не столько вкушает прелесть кущ, сколько усыновляет всё растущее. Включая бурьян, сорняк, включая всю гниль, без которой нет сада». Ахматовское «когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда», только – на свой лад, в своём саду, где, если так можно выразиться, и сор другой, и произрастающие из него стихорастенья. Григорьева переосмысливает индивидуальным художественным сознанием космогонический контекст восточной, русской и европейской философий сада, притягивая все новых и новых исследователей, тех, кто может понять и оценить её великолепные мифологемы садов разного типа: реальных и «мыслимых», столичных и провинциальных, садов иных эпох и иных земель, духовных и небесных. Но:

Как бы ни жила я суетно —

всё в сундук судьбы слагалось.

Красота неописуема!

Слишком поздно догадалась.

Да, поздно догадалась, что красота «неописуема», – вернуться назад, пойти наперекор судьбе невозможно. И Григорьева следует «предначертаниям воздушным»: книга выходит за книгой с такой же периодической природной регулярностью, как