Сады земные и небесные - Лидия Николаевна Григорьева

для себя факта ее реальности». Именно рассуждения о принципах фотографии, как одного из проявлений международной технологической революции в сфере коммуникаций, являющегося «скорее отрицанием всех репрезентативных систем формы», натолкнули Штайхена на идеи функционально-конструктивной работы с живыми организмами. Обобщая принципы Ars Genetica в своем эссе 1949 года, Эдвард Штайхен писал: «Наука наследственности, будучи приложенной к выведению растений, которые имеют своей целью эстетический призыв к красоте, – есть творческий акт».

Первыми генетически измененными формами жизни, рассмотренными Штайхеном в контексте искусства, стали дельфиниумы – растения семейства лютиковых. Используя традиционные методы селекции при помощи колхицина, трансформирующего генетическую структуру растений, Штайхен получил гибридные сорта дельфиниумов, чрезвычайно сильно отличавшихся от существовавших на тот момент особей. В 1936 году он выставил результаты своей селекционной деятельности в качестве произведений генетического искусства. «Штайхен глубоко верил, что эта выставка подтвердит отношение к выведению новых и улучшению существующих организмов как к художественной работе» – писал в статье об этой выставке искусствовед Рональд Джей Гедрим. Однако надеждам Штайхена на быстрое развитие Ars Genetica не суждено было сбыться – Вторая мировая война и та роль, которую сыграла Германия в истории евгеники, надолго отучили людей ставить на одну чашу весов слова «искусство» и «генетика»…

У Джорджа Гессерта – художника из Соединенных Штатов и современного основоположника Ars Genetica – ирисы еще в детстве побудили интерес к биологии и до сих пор остаются источником его вдохновения. Гессерт явился одним из тех немногих авторов, кто подхватил эстафету художественной работы с генетически измененными формами жизни. В 1988 году в New Langton Arts в Сан-Франциско был выставлен его «Ирисовый проект». Свои «художественные» ирисы Джордж Гессерт выводит, следуя логике автоматического письма, скрещивая особи разных сортов, перемешивая их с дичками и отбрасывая нежелательные результаты. В работе он руководствуется интуитивным отбором «эстетически приятных образцов», в которых проявляются характерные черты выводимых растений: окраска цветков, высота стебля, яркость прожилок листьев, образующих рисунок. Гессерт называет свою художественную практику «генетическим фольк-граффити», указывающим на возможный авторский путь интерпретации природных законов. Это особенно проявляется в его «Проекте посева» – серии акций по спонтанному засеванию «несанкционированных» пространств семенами ириса, полученными в результате собственной селекционной работы. Кроме любимых ирисов Джордж Гессерт несколько раз показывал инсталляционные проекты на основе нарциссов, колеусов и стрептокарпусов, одновременно представляя их в качестве документации, фиксирующей проведенную художественную работу. «Мои инсталляции, – пишет автор в каталоге одной из выставок, – сосредоточены на эстетических качествах живых организмов, выведенных человеком, на результатах эстетических предпочтений самой эволюции…».

Думается, цветоводческую и цветоведческую деятельность поэта и фотохудожника Лидии Григорьевой, живущей в Лондоне, плодотворно рассмотреть в контексте этих экспериментов, притом, что свой персональный сад она склонна рассматривать не столько как инкубатор автоматического письма для цветоформ, сколько как монастырь, за стенами которого можно укрыться от житейских бурь.

В XIX веке философ Николай Данилевский свой сад в Мшатке построил в полном соответствии со своей теорией культурно-исторических типов, изложенной в знаменитой книге «Россия и Европа». Лидия Григорьева посадила в своем лондонском саду глицинию в напоминание о Ялте и Алупке, ее гиацинты, тюльпаны и пионы сохраняют в себе память о Подмосковье, а память об Украине, где она родилась, воплощают «чернобривцы», мята, душица и персидская сирень. То есть особое место в этом саду занимают цветники: клумбы, бордюры и цветочные композиции в горшках, стоящих в садовом паттио, и цветы в плетеных корзинах, свисающие со стен каменной ограды. А в таком цветнике, в конечном счете, внутренним садом становится каждый цветок.

Из любви не только к цветочному, но и цветовому, чисто живописному, разнообразию, напоминающему ей картины французских импрессионистов, она и занялась всерьез и надолго художественной фотографией. Ее фото-проекты «Мания Моне» и «Цветомания» были представлены на персональных выставках в городах Европы, в Москве и в Казани. Цветы на ее фото-полотнах не просто розы, лилии или тюльпаны, они, по подсказке фотохудожника и поэта в одном лице, оказываются образами космоса («Рождение звезды») и страстными публицистами («Слезы по генералу Гамову»). На фотокартинах Лидии Григорьевой декоративные садовые маки охвачены вполне человеческими страстями и их знаковыми последствиями («Первый опыт», «Ангел страсти», «Утреннее похмелье», «Шапка Мономаха, или Опиум власти», «Изгнание пророка»).

Как мы ранее, по первым впечатлением от фотовыставки «Цветомания», отмечали, получается настоящая цветософия, переходящая в цветогеополитику, что, конечно же, еще точнее будет назвать цветогеопоэтикой. Персональный метод Лидии Григорьевой, состоящий в том, чтобы многократно снимать один и тот же цветок в разных состояниях – на рассвете, в тумане, на закате (как собор в Руане, многократно вдохновлявший Клода Моне или Максимилиана Волошина) – отсылает нас к истокам восприятия природы живописцами и поэтами.

Каждый цветок для автора – это живой персонаж. Лидия Григорьева снимает их не срезанными, и только при дневном, естественном свете, не прибегая ни к каким студийным ухищрениям или подсветкам. Это ее творческий принцип, ее кредо. При этом, многие цветы удостаивались по ходу дела особого эссе или стихотворения. Это относится и к фото-композиции «Четыре ангела», где всплеск маковых лепестков воочию напоминает о других, потусторонних мирах…

Это – ангел уходящий.

Это – ангел в небе сущий.

Это – ангел уносящий.

Это – ангел вопиющий.

Ее поэтические эссе о маках – образец воплощенной в слове цветософии:

«В опушке, словно шапка Мономаха, лежит и вызревает «голова»

(вот самые пристойные слова) отравы, зелья или, проще, дури.

Кроваво-красный фон властям к лицу – в натуре (в природе, то есть, Господи, прости). Когда б сюда беды не навести…

Вот маковой росинки нет во рту, вот преступил заветную черту…

Вот золотые маковки церквей.

Не пей своей вины, Гертруда! И сумей потерянную душу обрести, не маковой соломки натрясти, туда, куда влечет тебя напасть. Не больно разве в этот мрак упасть?

Мак (пели раньше, мак мой, маковица (у Даля) – золотая головица…

Как точен собиратель наш, притом, нет в словаре понятия «притон», где опийный туман дурманит ум.

Даль был не близорукий тугодум: как доктор он вводил морфин больным.

И Пушкину, возможно. Иже с ним…

Даль ел с народом маковый калач. С тех пор все изменилось так, хоть плачь…».

В литературно-художественном фото-проекте «Магия Мака или Опасная красота» Григорьева прозревает истоки и смысл нашей психоделики и творческой генетики.