Сады земные и небесные - Лидия Николаевна Григорьева

мы живем и шумим лишь друг для друга, не очень-то нуждаясь в незыблемом и вечном. С поэтами, тем более настоящими, дело обстоит иначе. Мне кажется, они должны помнить о существовании высшего порядка вещей, тосковать о первозданном саде, принимая его присутствие в мире как само собой разумеющееся. Для поэзии Григорьевой это незримое присутствие иногда становится невыносимым.

Ни за этой горой, ни за той —

нет судьбы, от тоски отрешенной…

Сад измучил меня красотой!

Обнаженной…

У небесного греясь костра,

я твержу себе снова и снова:

сад измучил меня до нутра!

Потайного…

…

Сад вошел за ограду стиха.

Прямо в душу вломилась без стука

этой муки любовной туга —

и наука…

Григорьева не тешит себя мечтами о Небесном Иерусалиме, она знает, что он есть, тот самый, с Древом жизни вдоль улиц: о любви ли речь, о торжестве, или о покое. Надежда и обреченное признание факта – разные вещи. Избавление от иллюзий отнюдь не закрывает для нее занавес перед красотами мира, в том то и дело, что она способна принимать их в самом непосредственном и детском их воплощении: в виде цветов, которые она страстно взращивает в своем саду или венецианских масок, которые она с таким же воодушевлением фотографирует. Охотник становится настоящим охотником, сливаясь с природой, почувствовав баланс срединного пути, фотограф, на мой взгляд, тоже делает лучшие свои снимки, щелкая камерой направо и налево, если в душе его воцарилась абсолютная пустота, сходная чем-то с привычной нам отрешенностью, но все-таки иная, поскольку не имеет никакого отношения к психологизму.

Снимай, фотограф! Нам не суждено

узреть недостающее звено:

как сверху посыпая звездным сором,

не Я, не Он, а некое ОНО

нас держит в фокусе и щелкает затвором.

Она фотографирует и цветы: в каком-то смысле это единственный способ сохранить то, на что ушли долгие месяцы работы. В этом занятии мне видится веселая жертвенность создателей песчаных городов или глубокая медитативность тибетских монахов, изо дня в день складывающих модели Вселенной – мандалы, для того чтобы в один прекрасный день их безжалостно разрушить.

дабы вписался в кадр

вот этот блик предвечный

на лицах олеандр,

на заводи заречной.

…

Крыло ли за плечом

в азарте бьет заядлом…

А я здесь ни при чем,

а я всегда – за кадром.

Это не ложная скромность. Это позиция художника, который лишь фиксирует момент гармонии, созданной не им, с благодарностью за шанс в ней раствориться. Став европейским человеком, Лидия Григорьева приняла и впитала в себя многоцветную культуру наших образованных соседей, играет с ее этикетками и святынями, примеряет к своему саду их звучные имена. «Камелия и Жозефина», «Гертруда», «Вивальди», «Байрон», «Принцесса в Веймаре» и даже «Фрейд в Лондоне», который «стариковал меж роз», эти значки европеизма поблескивают в текстах Григорьевой, как игрушки на Рождественской елке, хотя понятно, что удерживаются они ветвями иного растения, на фоне иного праздника и контекста.

«Зачем я тюкаю по клавишам,

зачем упорствую в труде?

Не озабоченная Равенством,

Свободой, Братством и т. д?».

или

«…кто стихами полночными бредит,

забредя в заколдованный круг?..

Вот и жду, что на это ответит

мой китайский начитанный друг».

Не знаю, поможет ли ответить на эти вопросы китайская философия, но Восток в книге Григорьевой присутствует далеко не в туристически-экзотической ипостаси. Восток – душа Мира, незыблемый океан гармонии: читая ее стихи, постоянно ловишь себя на мысли, что он вечно стоит у порога ее английского дома.

В книге четыре части: «Степной псалом», «Безумный фотограф», «Шелковый путь» и «Любовный шок». Не берусь судить, в какой именно упомянутого Востока метафизически больше, главное – что он нависает над всей архитектурой книги, как сад. Все правильно – рай находится на Востоке. Значит, все мы родом с Востока, восточные люди. Шостакович пишет Пятую симфонию, «и в нем простор необжитой зиял под тяжестью верблюжьих одеял», в Венеции «Как будто с барского плеча приспущенная, заблистала золототканая парча заплесневелого канала…», «лунный лежал покров, звездный искрился иней там, где Дворец Ветров хвост распускал павлиний», «Ли Бо склонился над водой», «Холмы масличные – безлюдны….», «У Букингемского дворца чадит цветочная пыльца»… Это мироощущение возникает отчасти оттого, что автор помнит «как время катится в Казани золотое! Времен застоя… А время катится, как шар по белу свету. Другого нету…», возвращается к высокой придворной музе Тредиаковского и Державина, используя даже прямое цитирование, не боится оплакать империю, в которой родилась и прожила лучшие годы своей жизни:

Разворошив воспоминаний ворох,

казну времен напрасно не растрачу:

я, выросшая на ее просторах,

ее оплачу.

…

Перебирая времени приметы,

припомню обретенья и утраты,

ее заветы и ее наветы,

ее запреты и ее догматы.

Как под дождем, бежала струек между.

Вокруг галдели, яростно и рьяно,

ее профаны и ее невежды,

ее кумиры и ее тираны.

…

Пережила брожение пустое,

и перепалку, и судьбы прополку,

Но никакие «новые устои»

не сбили с толку.

(Из «Плача об Империи»)

Здесь автор говорит по существу о чести, но вопрос стоит и о сохранении подлинности, глубины, о том, что невозможно объяснить лишь общим прошлым, о том, что проявляется в человеке – от его жеста до манеры письма – назовем это цельностью души, что как минимум должно быть понятно во времена победившего «расщепленного сознания». О том, что либо есть в человеке, либо нет, и для меня напрямую связано с талантом и правом на творчество, на которое стоит обращать внимание. Этот существенный, на мой взгляд, момент наиболее интересен в интернациональном контексте поэзии Лидии Григорьевой, поскольку можно предположить, что некоторые народы (не надо запутывать людей, уверяя, что этого понятия больше не существует) сохранили в себе этот первоначальный свет с Востока, а некоторые отказались от него в пользу новых ценностей и преимуществ. С одной стороны «Длится, воли нас лишая и сводя с ума, эта личная большая темная зима…»