Сады земные и небесные - Лидия Николаевна Григорьева

и однажды приходится «стремительно бежать, не уточняя маршрут его, по карте его не сверяя, а по душе», с другой – «Мир разрушен взрывною волною. Беспрерывно строчит автомат. В дом поспешно вхожу, а за мною благовейный летит аромат». В этой ситуации сад выступает как «круговая оборона, от внезапной и черной беды», цитадель, крепость – как тут не вспомнить английскую поговорку о «моем доме». Необходимое, пусть иллюзорное, укрытие, в котором все равно будешь мучаться мыслью:

«Так ли легко цвести

втайне от мира, скрытно?

Можно ли в Сад войти,

если пути не видно?

Не рукотворна кладь.

Но высока ограда.

Можно ли мир объять,

не выходя из сада?»

Если бы мир, как и прежде, был равен саду, ответ положителен. «Говорят, один йог мог» в своем архаическом лечении возвращаться к ощущению исходной точки и наготы, однако в том, что мы принимаем за действительность, все иначе:

…Я вся уже дрожу,

тут холодно, как в мастерской Матисса.

Я наготой своею дорожу,

она мне обеспечит плошку риса.

(Натурщица)

В раю такие мысли не являются. Но если учесть что во многом «мы то, что себе воображаем», а тем паче заняться созданием и возведением собственного сада, какой-то путь все-таки брезжит. Лидия Григорьева именно этим и занимается. В аллегорическом, и самом прямом смысле. Она – садовник. Не знаю насколько безумный, но очевидно хорошо разбирается в садовых растениях и садово-парковом искусстве.

В середине прошлого века «вышла книга Марии Эустахевич «Поэт в саду». В Англии появилась книга о творчестве Александра Попа в соотношении с различными искусствами, где большая часть уделена влиянию А. Попа на садово-парковое искусство и анализируется собственно проектирование А. Попом своего сада в Твикенхеме. Выходили книги о цветах и садах Шекспира и многие другие, касавшиеся взаимоотношения творчества поэта и садово-паркового искусства. Таким образом тема взаимоотношения поэта и сада в целом не нова».[3] Об общении и взаимопроникновении поэзии Лидии Григорьевой и ее любимых растений книги еще напишут, скажу только, что меня цветы (в отличие от стихов) всегда вызывали священный ужас. Монстры, марсиане, мормоны, карбонарии. В цветах вызревает заговор против нас и нашего смысла. Их души состоят из иной субстанции, и она, по-моему, не может коррелировать с нашей. Я был бы рад, если ошибаюсь. Мне путь в мир растений закрыт: остается довольствоваться зрением, обонянием, осязанием. Тем более мне интересно безмолвное царствование садов Григорьевой. Откуда мне знать, как «три розы, словно три сестры, готовятся к зиме»; «глядишь, уже и сбросила одежды толпа тюльпанов. Тот еще народец…»; «Каштаны – розовый и белый: как отморозок оробелый в объятьях девочки льняной, неочевидной и больной»… Цитировать можно бесконечно, но приведенного достаточно, чтобы понять, что связь между цветами и стихами у Лидии Григорьевой налажена.

«Потеря умения «читать» сады как некие иконологические системы и воспринимать их в свете «эстетического климата» эпохи их создания находится в связи с тем, что за последние примерно сто лет резко упала способность иконологических восприятий и элементарные знания традиционных символов и эмблем вообще. Не будем здесь касаться вопроса о том, почему произошло это падение, но одну из причин легко указать: это сокращение классического и теологического образования». В этой ситуации помогает непосредственное восприятие, как в «Цветомании» Лидии Григорьевой.

«розовый сиреневый палевый кирпичный

бирюзовый бежевый огненный стальной

желтый абрикосовый золотой коричневый

родниковый пламенный нежно-голубой

красный апельсиновый рдяный изумрудный

алый фиолетовый темное бордо

карий и лазоревый синий перламутровый

персиковый чайный – вот и я про то

искристый зеленый матовый лиловый

пурпурный малиновый цвета буряка

луковый салатный сливовый багровый

сливочный пшеничный цвета молока

лунный серебристый дымчатый карминный

серый антрацитовый цвета янтаря

смоляной вишневый и аквамариновый

а потом рубиновый как сама заря».

Среди бесчисленных определений поэзии можно использовать и такое: это то, что могло присниться Адаму и Еве до их печального изгнания в наш мир. Кстати, мне иногда кажется, что они спровоцировали его вполне сознательно. В связи с этим отмечу, что книга Лидии Григорьевой «Сновидение в саду» в первую очередь о любви, но я не стал касаться этой темы из соображений деликатности, а то и просто из-за внезапно нахлынувшей на меня застенчивости. Вспоминается соображение, залетевшее ко мне Бог весть откуда. Не претендующее на завершенность, но явно выходящее за пределы бессмыслицы, оно интригует меня не хуже дзенского коана. «Растения – наставники вещей». Откуда это? Тоже с Востока? У Станислава Лема была планета, где обитали разумные цветы. Мандельштам о цветах высказался еще ярче: «растение это не скучный побег, а грозовое событие». Я думаю, что «Сновидение в саду» должно стать событием в нашей литературе.

Предисловие к книге Лидии Григорьевой «Сновидение в саду» (М; Русский Гулливер, 2009).

Принцип сада

Владимир Яранцев

Живущий оседло грезит о странствиях. Странник мечтает об уюте. И где-то посередине – поэт, который и живет анахоретом, и Агасфером бродит в пространствах и временах. Доля тут или воля, избранничество или проклятие – поди, разберись. Пробуя разобраться, он пишет стихи, выстраивающиеся в циклы, а потом и в книгу.

У поэтессы Лидии Григорьевой, автора книги «Сновидение в саду», есть и циклы, и разделы, и книга, а главное – сад. Конкретный, цветоносный и плодоносящий, дающий тень и свет, он укрывище от города и окно в большую природу. И есть сад вообще – как содружество образов, мифов, символов, имен и племен, людей и зверей, слов и строк. Как сад В. Хлебникова, объявшего необъятное. Л. Григорьева на хлебниковские масштабы и дерзости не посягает. Ей достаточно иметь чувство сада, принцип сада, чтобы, отправляясь в путь, оставаться дома. И, наоборот, будучи дома, путешествовать. Может быть, действительно, уже годы не позволяют председательствовать Земным Шаром: «Не по летам / мне эта спесь. / Жизнь моя там, / Ну а я здесь». Но верно и обратное: «Этот закут / даром отдам. / Жизнь моя тут, / Ну а я там» («Не по летам…»). Такую обратимость, взаимозаменяемость «там» и «здесь», «дома» и «не-дома» не опровергает и последняя строфа стихотворения: хоть «новые дали кличут меня», лирической героине