Сады земные и небесные - Лидия Николаевна Григорьева

Просто физических перемещений с годами стало меньше виртуальных, мысленных. Но и реальные поездки в Венецию, Джайпур, Иерусалим выглядят как будто нереальными. Естественней, действительней, современней выглядят у Л. Григорьевой путешествия исторических персонажей. Философа Сковороды в «золотое никуда» степей, Байрона – в Венецию, Антиоха Кантемира – в Лондон. Автор из XXI века прекрасно видит, чувствует, осязает другие эпохи. И это не соприсутствие, а присутствие, бытие в облике героя стихотворения. Бытовые детали, вроде «праха с постолов», соседствуют с метафизическими величинами: «Он шел вперед, а время вспять / навстречь бежало» («Поток времени»), показывая меру проникновения поэтессы во внешнее и внутреннее Сковороды. Сделать это тем удобнее, что все эти люди из прошлого, как нарочно, поэты. И можно поверить, что Л. Григорьева участвовала в муках творчества этого человека из 18 века. Поэт поэта ведь видит издалека, и не только в силу близости духовной: «Он был бы рад глаза смежить, / да гложет непокой, / он тщится дух переложить / силлабовой строкой» («Степной псалом»). Еще больше такого сквозьвекового дальновидения по отношению к другому человеку из 18 века – Кантемиру. Вплоть до перемещения во времени: «Влачусь вдоль Темзы, бреду под Богом – / За Кантемиром, за Антиохом». Так что пришлось и в пивнушку, где «срамно и шумно» забрести, и засвидетельствовать попадание кантемировского сердца «в сети ночной блудницы» («Кантемир в Лондоне»). Тема Байрона в Венеции заставила было автора восстановить контекст популярной темы «поэт в изгнании» со всеми политическими обертонами. Но в конце стиха Л. Григорьева восстанавливает и визуальную составляющую, «картинку»: «Хрустальная в небе сияет луна. / Вот Байрон в Венеции выпил до дна. / В чернильнице пусто. Европа во зле. / И слезы Августы застыли в стекле» («Байрон в Венеции»).

У лирической героини в той же Венеции «картинка» другая. Ей легко «лететь» в танце, «не помня о летах», но и «захлебываясь настоящим» («Как танцевали мы с тобой…»). Великолепие стихотворения «Зима в Венеции» строится уже не на «картинке», а на картине с натуры, со всеми полагающимися поэтическими уклонами оптики: «Солнце плывет по лагуне, как рыба», «облако в небе, похоже, из пакли», «вены Венеции тяжко набрякли», «как невесомый, всплывает Сан-Марко, / пол прогибая волнистый». Эти уклоны делают вид зимнего города на воде только зримее, приближая к фотографии. Исполненной, правда, не простым фотографом, а «безумным». Именно так, «Безумный фотограф», назван цикл стихотворений, подсказывающий нам особенности поэтического зрения и восприятия Л. Григорьевой – человека сада, смещающего границы дома и остального мира не в пользу последнего. Потому и фотоаппарат у нее нетривиальный: он показывает, что любой фрагмент мира может быть устроен по принципу сада, т. е. без границ. Потому-то и фотограф безумный, что умудряется запечатлеть человека «над раскрывшимся цветком» подобным «жадному шмелю», и цветы, похожие «на людей / цветением и горьким увяданьем» («Безумный фотограф»).

Но Л. Григорьева уже привычно, – как в путанице «я» и «моя жизнь», «дом» и «везде» – противоречит себе. Ибо ее фотосъемки – не «фотомания» («снимать всё и вся»), а способ познания мира вне сада, пока-еще-не-сада. Можно даже его приукрасить, используя для этого все свое поэтическое мастерство фотографа-садовника, чтобы фотография стихотворения блистала всеми словесными красотами. Большинство стихотворений книги – таковы. Вот стих «Две кроны» о двух пышных каштанах в «розовых платьях», которые, словно «два переростка полоумных», сеют вокруг «дурман угарный пылких чувств». Вот стих «Памяти туманные долины» о «заморозках поздних упований», размораживающий поэтику и лексику старой, едва ли не державинской поэзии. А вот и «Катастрофа» – апофеоз словесного блеска, образ ночного Лондона, разбитого на «стеклянные брызги» о «мой дом»: «Город хрустальным обломком лежит / на ладони у спящего Бога». Значит, не случайны здесь были Сковорода и Кантемир, Байрон и Венеция – старинно велеречивые, карнавально цветистые, тяжеловатые в своей чуть нарочитой легкости, как атлас и парча на задорно пляшущих карнавальщиках.

Примеряет Л. Григорьева и восточные шелка, «легкие, как облака, / скользкие, словно вода / в стадии лунного льда» («Выбирая сари»). Вместе с ними в книгу является лунный Ли Бо, в поэтическом облике которого автор отмечает «завороженность огромной полной луной», водой и способность сливаться с природой неотличимо от смерти. Так можно обнаружить, что в «венецианской» поэзии автора книги есть и восточный привкус. Это и нега, и сладость, и лень, идущая от мудрости недеяния, раздваивающаяся на философию и религию, легко меняющую остроту мысли на плавность линии красивого образа. Или на сон. Сон же в саду углубляет перспективу такого образа до бесконечности: «И снится снова сон во сне – про сновидение» («Сновидение в саду»).

К счастью, Л. Григорьева не идет по ложному пути погружения в придуманные миры, не «таранит» пространство своей поэзии играми в иллюзии и фантомы. Она пишет о своих садовых цветах, и это лучшие в книге стихи. Потому что цветы невозможны без людей, похожи на них, сплетаются с их судьбами, правят их жизнью. Это и растения, и существа высшего порядка, как «высокая роза» из одноименного стихотворения. «Принцесса печали, / небесные вихри тебя увенчали, / ты в небе витала, светло и блаженно, / и море людское тебе по колено». «Высокая мера», она останется для лирической героини эталоном «высокого» существования: «Твою красоту, недоступную глазу, / отмерю семь раз, не отрезав ни разу». В следующем стихотворении единение поэта и цветка достигает высот памятника при жизни, согласно опять же высокой классической традиции, без видимого намека на иронию: «Я памятник себе воздвигла из цветов, / которые не вянут». И это цветы не искусственные, а какие-то внутренние: «Мой цветовой поток сияет изнутри / и освещает темень».

Неслучаен поэтому и цикл «Вечная тема», написанный явно при лунном свете, когда цветы и сад спят, а лирическая героиня стоит перед луной «по-русалочьи голая, или нагая» («Полная луна»). Это та откровенность на грани правды и неправды, сна и яви, ума и безумия, которую можно назвать необязательной, неспровоцированной. Или лунатической. То есть находящейся в особом пограничном состоянии. Вот и бежит, не уточняя маршрута, поэтическое «я» Л. Григорьевой, которой то жалко советскую империю («Плач по империи»), то «давно все равно» («А мне давно все не то…»), она то «жизнью живет… рьяной да клёвой» («Знак зодиака»), то – «во чреве околесиц» («Тихий ангел»). Эту разновекторность «маршрутов» стихов поэтессы не назовешь простой сменой настроений, обычной для пишущих лирику. Судьба уроженки Украины, долгие годы прожившей в Москве и вообще в СССР, затем оказавшейся в Лондоне, не дает