Колокольчики Достоевского. Записки сумасшедшего литературоведа - Сергей Анатольевич Носов

Дуню (о чем читатель покамест не знает). Но это ничего не меняет. Вошли. А Вы, Кира Степановна, возьметесь ли утверждать, что мадам Капернаумова действительно здесь была, а не померещилась Свидригайлову? Даже призрак Марфы Петровны, тоже явленный нам через сумрак свидригайловских слов, выглядел не столь эфемерным.

Но мы говорили о странной группе детей (или, если угодно, детской подгруппе семьи Капернаумовых). Когда Свидригайлов приходит к Софье Семеновне, он застает ее не одну, но в обществе “четверых маленьких детей Капернаумова”. “Софья Семеновна поила их чаем”. Она почтительно встречает Свидригайлова, а дети тотчас убегают “в неописанном ужасе”. Почему не просто убегают, а в неописанном ужасе, это вопрос особый. Но и без “ужаса” несколько странной выглядит сама ситуация этого детского праздника. “Выглядит” – это, конечно, для тех, кто не просто глядит, но вглядывается, как мы с Вами. Попробуем-ка вглядеться.

Заметим для атмосферности, что в комнате еще утром находился гроб с Катериной Ивановной. Не исключено, что стоял на столе, для этого надо было стол передвинуть от стены на середину комнаты, – вообще-то, по обычаю, это привилегия покойника лежать в гробу на столе, а гроб с покойницей вроде бы устанавливали на лавке. Но, во-первых, в городской комнате Сони нет лавки, а во-вторых, коль скоро покойница от исповеди отказалась, так ли важны условности?

Вспомним описание комнаты, – в свое время Раскольников, придя сюда, окинул комнату беглым взглядом, зато сам повествователь посвятил ей обширное описание на минуты полторы чтения вслух. В комнате Сони, мы узнали тогда, всего три стула. Значит, у Сони и старшего из присутствующих детей на коленях должны сидеть по малышу. Иначе, даже если бы Соня уступила место за столом (кстати, придвинутым к стене, когда приходил Раскольников), кому-то все равно пришлось бы стоять на ногах, а для чаепития это не очень удобно. Ну что ж, на коленях друг у друга, мило – вполне. Но вот проблемка: в тексте местоположение детей обозначено относительно Сони: сказано, что они были “кругом нее”. А такое за столом невозможно. Но мизансцена получилась бы, если бы все расположились в другом месте – на кровати. Все пятеро! Кто же пьет чай на кровати? Никто. Но это – по-настоящему. А понарошку? Они ж невзаправду пьют чай, это во что-то играют они – вроде как в дочки-матери… Тогда понятно, почему здесь только четверо младших, – да потому что трое постарше уже эти игры переросли!.. Всё сходится! (Кровать Софьи Семеновны, заметим, достойна отдельного разговора.) Вы, конечно, спросите, Кира Степановна: почему, раз так, Достоевский не взял поила их чаем в кавычки или как-нибудь иначе не показал, что чай тут понарошку. Да потому что нельзя всё разжевывать! А воображение на что?..

Уже то одно о чем-то говорит, что при виде Свидригайлова они “тотчас убежали в неописанном ужасе”. Слишком сильный акцент на этом побеге сделан, будто что-то большее подразумевается под этим. Вряд ли просто чужого дяди испугались, даже если дядя весь мокрый из-под дождя, – ужас неописанный тем вызван, что в их мир вторгается посторонний… Тут ведь отношения какие-то тонкие, сокровенные, с тайной. На это Достоевский только намек дает, но мы ж способны его уловить. Не того ли рода у Сони отношения с Лизаветой были? Она ж сама была как дитя. “Вы как робенок малый”, – говорит жена торговца на Сенной, а Раскольников, убивая Лизавету, зрит “совершенно детский испуг в лице”, и “губы ее перекосились так жалобно, как у очень маленьких детей”, – и вся ее детскость обусловлена робостью, страхом и предсмертным ужасом в конечном итоге… Так ведь она на детей Капернаумова больше всего и похожа. “Чуть не идиотка”. А они сами? С их одеревенелыми лицами… Может быть, Соня в них угадывает будущую Лизавету, дорогого ей человека, одного из самых… тех, кто так же как Лизавета… кто тоже “Бога узрит”?.. Может, вот сейчас, когда чай как бы пьют… понарошку, вот сейчас и сходит с их лиц одеревенелость… Может, и нет ничего страшнее, чем оказаться кем-то застигнутым в этот сокровенный момент?.. Да хотя бы Вами, Кира Степановна, а? Может, оттого и не подпускает Вас Достоевский, читателя, к тайне близости их, к этому чаю, в кавычках он или без…

А тут Свидригайлов… вошел. Он ведь решился уже – на нем маска смерти, дети видят ее…

Да и как не ужаснуться, когда в кармане у него револьвер!.. Кстати, да – револьвер. Так ведь правильно сделали, что убежали: вошел человек с револьвером в кармане (по факту?). И не важно, откуда известно. Эти знают, и всё.

Капернаумовы как пришельцы на этой земле. Константы нашего мира им не подходят, калечат их. Или это вечность в них издержалась?.. Есть что-то в них безусловно ангельское. Не подлежащие ассимиляции в человеческом мире. Есть чему удивляться на этой земле, есть от чего робеть… А кто сказал, что пугливость не свойственна ангелам… когда они как голуби на помойке?..

Или вот: в противоположность им другая странная группа – из разряда уже бесовщины мелкой…

Да-с, Кира Степановна, обращаю Ваше внимание на “каких-то писаришек”, что добавили мрачного абсурда к впечатлениям Свидригайлова последних часов его жизни. Непосредственное присутствие этих существ обозначается всего в пяти отнюдь не длинных предложениях, составляющих лишь фрагмент абзаца, величиной меньше страницы, в котором описывается последний вечер Свидригайлова вплоть до прихода в комнату к Соне, столь ужаснувшего деток. Это шестая глава последней части романа. На коротком участке текста писаришки, которых было вначале всего двое, успевают размножиться, подраться друг с другом, заварив кашу из-за дележа дохода от украденной ложки, и вовлечь в свои разборки Свидригайлова. Он соглашается быть им судьей и пятнадцать минут из остатка своей жизни посвящает поиску смысла в абсурде – потом расплачивается за ложечку и уходит.

Экономность Достоевского восхитительна: происшествие с писаришками подается минималистичной раскадровкой, в буквенном выражении это занимает не больший объем текста, чем мой предыдущий абзац, а так много случается!.. И заметим, случай с писаришками предвосхищает “Случаи” Хармса. Ну как Вам нравится? – сказано: “С этими писаришками он связался, собственно, потому, что оба они были с кривыми носами: у одного нос шел криво вправо, а у другого влево. Это поразило Свидригайлова”.

Поразило настолько, что он их стал угощать за свой счет.

Притом Достоевский успевает дать картинку увеселительного учреждения, где вместе с “хором скверных песенников” публику развлекает “какой-то пьяный мюнхенский немец вроде паяца, с красным носом, но отчего-то чрезвычайно унылый”.

Вот здесь так и вижу: все вы насторожитесь,