Колокольчики Достоевского. Записки сумасшедшего литературоведа - Сергей Анатольевич Носов

За что? – вопрос. За прочитанное?

А вдруг отомстил? Годы спустя – в конечном итоге – уже на страницах “Преступления и наказания” осуществилась Филькина месть?.. Поманил за собой, так, что ли?.. Получилось, что все-таки да, вслед за тем, как дворовый его “зачитался”, “заучился”, умствующий Свидригайлов – “уехал в Америку”, по собственному выражению. Один когда-то набросил веревку на шею, другой годы спустя пустил пулю в висок. Вот и вся философия.

Базовый роман “Преступление и наказание” с гипотетическим романом “Филипп”, как и с прочими условными романами этого мнимого цикла, соприкасается едва-едва, – вроде бы и не показано ничего этим соприкосновением, а начнешь рассуждать – и как будто действительно проясняется что-то…

Ну правда же!.. Или Вас правомочность этих рассуждений смущает? Вот что отвечу Вам: нет, далеко не слишком (Вы же спросить хотите, не слишком ли за уши притягиваю). Вы себя только представьте на месте следователя, этакого условного Порфирия Петровича, озабоченного причинами давнего самоубийства и возможной причастностью к оному подозреваемого в доведении до суицида. Зацепка нужна. Хоть какая-нибудь. А она есть. И только одна: “зачитался” – “заучился”, остальное всё мутные слухи, без всякой конкретики, к тому же противоречивые. Но если эту зацепку, единственную в своем роде, следователь сумел бы разглядеть, то он просто обязан был бы за нее зацепиться. Другого нам не дано. Не дано нам другого со стороны автора. Значит, автор нас в рассуждениях наших (коль скоро мы на них сподобились) лишь в одном направлении подталкивает. Иной ход мысли при внимательном сопоставлении показаний попросту невозможен, но есть, есть что есть!.. И это, Вам доложу, очень характерно для Достоевского – оставлять на последних планах событий зацепочки для тех, кто ими не побоится воспользоваться.

Иными словами: а нельзя ли узнать, что именно читал Свидригайлов и вслед за ним его дворовый Филипп?

Раскольникова он Шиллером дразнит, упоминает по прихотливости ассоциаций пушкинские “Египетские ночи”… А что еще?

Тут, конечно, надо прислушаться к Свидригайлову. Начитанность Свидригайлова выдается его речью, а он поговорить горазд и порассуждать любит. Ведь должен чем-то выдать себя!.. Хорошо бы специальное исследование провести на предмет обнаружения в дискурсе Свидригайлова аллюзий на им прочитанное, возможно, скрытых цитат. Богатейшая тема, скажу Вам, сударыня. Я бы Вам ее подарил, когда бы знал, что Вы справитесь, но вижу, что не возьметесь. Не Ваш профиль. А мне уже не потянуть.

Между тем кое-что и без нас обнаружено.

Во-первых, отмеченное выше эссе Жуковского, где “возможность другого мира” объясняется приближением к нему заболевающего организма. Развивая ту же идею, Свидригайлов выдает знакомство с первоисточником. А на практике подтверждает догадки Жуковского персональным опытом своего общения с привидениями. Давал ли он эту статью читать несчастному Фильке? Думайте как хотите, но посмертным визитом к Свидригайлову дворовой Филипп в любом случае эту статью иллюстрирует.

Во-вторых, В.А.Туниманов (в комментариях 25-го тома ПСС) называет среди возможных источников свидригайловских рассуждений Эдгара По:

тот случай у американского писателя, когда болезнь “изощряет” герою слух. “Я слышал всё на небе и земле. Я слышал многое в аду”. Наблюдение исследователя относится к рассказу “Сердце – обличитель”, опубликованному, между прочим, Достоевским в журнале “Время” (январь 1861), но мы обратим внимание на другой рассказ Поэ из той подборки – “Черный кот” (всего там было напечатано три рассказа, причем Достоевский написал предисловие к публикации). Рассказ в прямом смысле о преступлении и наказании, ни много ни мало. Как Вам нравится: герой убивает жену, орудие преступления – топор?!. Раскольников, кабы читал этот рассказ, непременно оценил бы хладнокровие, с каким убийца избавляется от трупа, а потом еще уверенно ведет полицейских в подвал, где замуровано мертвое тело, – парень явно из “избранных”, не “вошь”. И кстати, оба они склонны к браваде, – только у этого бравада от уверенности в своей безнаказанности, а у Раскольникова, напротив, от страха быть разоблаченным…

Или вот: рассказ ведется от лица убийцы, уже приговоренного к казни, – вспомним, что во второй черновой редакции романа герой Достоевского исповедуется, находясь “под судом”.

Получается, “Черный кот”, опубликованный Достоевским, чем-то предвосхищает “Преступление и наказание”, разве не так? Герой рассказа, между прочим, убил двоих: человека, но прежде еще – кота, и убийство кота с точки зрения здравого смысла необъяснимо: кот был повешен на дереве, но сначала хозяин, который на самом деле кота любил (а кот со своей стороны любил хозяина), вырезал во гневе, обусловленном пьянством, своему питомцу глаз ножичком (“медленно” – сказано в журнальном переводе), – с этого и усложнились отношения между хозяином и покалеченным котом, завершившиеся казнью последнего. Любопытно, что герой, склонный к рефлексии, способен давать оценки своим поступкам. При этом он считает, что желание творить зло ради зла и получать наслаждение от принесения вреда собственной природе, то есть покоряться “духу упорства”, свойственно всем людям… Обсуждалась ли эта литературная коллизия Свидригайловым и его дворовым Филькой, и нет ли тогда связи между удушением кота и тем, что “зачитавшийся” Филька сам удавился?..

Свидригайлов читал январский номер журнала “Время” за 1861 год – это столь же очевидно, как и то, что рассказы Эдгара Поэ читал Достоевский, сам же их опубликовавший и написавший к ним предисловие. Марфа Петровна тоже, по-видимому, читала рассказ (отчего ж не читать, раз журнал приходит в деревню?) – о том, что Филипп умер “от истязаний”, Лужин слышал будто бы от нее, – не под впечатлением ли от “Черного кота” передала она ему какие-то сведения о своем муже? История не могла ей понравиться: не могла же она не вообразить себя на месте убиваемой жены!.. Вопрос в другом: читал ли Филипп? Не от такого ли чтения он “зачитался”?

Вот тут проблема. Дело в том, что о времени самоубийства Филиппа в романе говорится дважды: он удушился шесть лет назад. То есть за полтора года до публикации рассказов в журнале братьев Достоевских. И Лужин (“лет шесть назад”), и Свидригайлов (“шесть лет тому”), словно сговорившись, зачем-то указывают на время трагедии. Но не могли же они действительно сговориться!.. А между тем эти отрывочные сведения они (ну действительно же, не сговариваясь!) передают Раскольникову один за другим – с разницей всего в полтора часа романного времени!.. Достоевский как будто нарочно устами героев-антагонистов хочет отвлечь наше внимание от той публикации в журнале “Время”. Но возможно ли такое? Неужели он взаправду мог предположить, что кто-нибудь станет так