Колокольчики Достоевского. Записки сумасшедшего литературоведа - Сергей Анатольевич Носов

пробу пера. Дым, туман, струна звенит в тумане. Статья ваша нелепа и фантастична, но в ней мелькает такая искренность, в ней гордость юная и неподкупная, в ней смелость отчаяния; она мрачная статья-с, да это хорошо-с”.

Сказано в каморке у Раскольникова, куда Порфирий пришел для последнего объяснения.

“А как начали мы тогда эту вашу статью перебирать, как стали вы излагать – так вот каждое-то слово ваше вдвойне принимаешь, точно другое под ним сидит!”

Это Порфирий – о своем, служебном: подступает к тому, как раскусил орешек.

Вот и мы с Вами перебираем монологи Порфирия в дословной передаче автором и каждое-то слово его вдвойне понимаем… Как у Порфирия получается…

Как у автора получается, что у Порфирия получается…

Смотрите! Закономерно речь о Миколке-маляре зашла, который под арестом сидит и все факты против работника. Только Порфирий уже все знает. Он объясняет ошеломленному истинному убийце, почему вопреки надеждам того Миколка чист, и как-то вскользь выдает Миколкину тайну, на что сверхвнимательный Раскольников, похоже, не обращает внимания… Мы и вовсе ее не замечаем.

Мы – это я о себе. Про других не буду, знаю по себе: со школьных лет мне невероятным казался поступок Миколки – взял и оговорил себя добровольно, сознался в преступлении, которого не совершал. С чего бы вдруг? Захотел пострадать, объясняют, сам из сектантов… ну и вот. А что вот? Ну из сектантов? Из бегунов. И что из этого? Вся история с Миколкой притянутой за уши казалась. Какой-то кульбит авторского воображения.

И не только я так думал. Да почти все! Не спорьте… Пока Игорь Волгин не разъяснил в конце прошлого тысячелетия этот случай Миколки. Волгин исследователь въедчивый, умеющий читать медленно, он, похоже, первый узрел, что́ стоит за словами Порфирия о неком художнике… никто и не замечал художника этого. Волгин сам отмечает: неизвестно ему, чтобы кто-нибудь до него говорил об этом. И мне неизвестно. Это ж как надо было всем нам читать, чтобы не видеть, что типографским шрифтом набрано в хрестоматийном романе!..

Спасибо администрации нашего замечательного учреждения за то, что выписывала журналы для библиотеки. Спасибо, что не повыбрасывали из того, что обветшало и устарело на вид внешний. Спасибо, что заявку мою рассмотрели и доступом я обеспечен к четверть века невостребляемому журналу (прошу простить выражение). Вот он передо мной – журнал “Знамя”, с работой Волгина “Пропавший заговор”. Могу цитировать, не искажая мысль.

Короче, Игорь Волгин обратил внимание на фразу, которую читатели романа благодушно проскакивали на протяжении почти полутора столетий, – Порфирий Петрович, рассказывая о Миколке, говорит Раскольникову: “Известно мне, его художник один здесь полюбил, к нему ходить стал, да вот этот случай и подошел!” То есть подошло убийство двух женщин, а куда подошло – это о чем сказано вскользь, но однако же да услышит имеющий уши: к греху содомскому.

“Персонаж, к которому автор относится с видимой теплотой”, – говорит о Миколке Волгин. Так и есть – потому что “с видимой теплотой” рассказана Порфирием Петровичем история Миколки Раскольникову. С теплотой, но пунктирно. Это и мы помним… Балагур, сказочник… Из деревни приехал, от духовного начала некоего старца освободился, Петербург соблазнами увлек, женщины, вино… а потом и художник… вот где звено поступков Миколки, которого нам в цепи не хватало: “к нему ходить стал”. Ну а дальше всё само собой уже объясняется… “Этот случай” с убийством… Подозрение… Арест… Да попытка самоубийства перед арестом. “Муки пробудившейся совести”, – выражением этим обобщает Волгин меланхоличные слова Порфирия Петровича, которые в романе так звучат: “Старец опять начал действовать, особенно после петли-то припомнился”. Муки сии в потрясенном сознании молодого работника напрямую соотносятся с грехом – с тем, что было с художником тем у Миколки. Слово “грех” Порфирий Петрович не употребляет, у него об этом – до незаметности – вскользь.

Одним словом – “сюжет” (как Порфирий Петрович выразился).

(“Если не ошибаемся, – говорит Волгин о Миколке, – он никогда не рассматривался в интересующем нас смысле”. Однако же для полноты картины стоит припомнить, что еще Н.Н.Вильмонт в работе “Достоевский и Шиллер” (1966) усмотрел “патологический мотив” в отношениях Миколки с художником, но там – бегло. У Кулиджанова, кстати, в фильме из монолога Порфирия Петровича о бедах Миколки и вовсе про художника убрано, зато вставили объяснение: “всё от книг”; это Миколке в кино от неупомянутого Филиппа досталось, ну который зачитался и удавился у Свидригайлова… Со своей стороны, пополню список подразумеваемых романов, составляющих смысловой фон базовому, еще одним – отметьте иронию Достоевского! – “Маляр и художник”!..)

А нам казалось, что линия Миколки не очень прописана. Так она и не прописана, ибо чего ей прописанной быть?.. Наоборот, припрятана, потому и пунктир едва проступает.

И снова так получается, что у Достоевского в подтексте целая история. Да не одна: тут к подтексту еще подподтекст, и в каждом слое своя драма. Случай Миколки, а за ним – как Порфирию Петровичу расколоть сей орешек случилось. Ведь для того, чтобы выведать про художника, надо было особым образом допросить маляра несчастного – стал бы он другому о себе рассказывать и такие тайны свои выдавать, поведи следствие не Порфирий Петрович!.. А прежде надо было в Миколке увидеть эту коллизию, то есть распознать в нем “своего” и только с этой стороны подойти к делу. Монолог Порфирия о Миколке, обращенный к Раскольникову, исполнен не только глубокого сочувствия, но и понимания. Той же глубины, что и “батюшки Родиона Романовича” понимание, хотя и в ином ключе. Потому и ясно Порфирию, вопреки “фактам”, что не виновен в убийстве Миколка, что сам на себя он клевещет; видит Порфирий Миколку насквозь, ну понятно ж ему, это свой. Порфирий Петрович и в Раскольникове “своего”, кажись, подмечал вначале, да потом разглядел в нем что-то другое. Отсюда, похоже, и это: “вы – другая статья: вам Бог жить приготовил…”

Ну как-нибудь так:

ЛЮДИ СРЕДНЕГО РОДА

[45]

У киношников это, кажется, групповкой называется – слов не произносят, но лица вполне различимы и держатся вместе. В этом романе для групповки хорошие роли прописаны.

Некоторые персонажи этой категории странным образом имеют свойство множиться – или изначально задаются некоторым множеством. При том один из группы выделяется как-то, может даже что-то сказать, а другие как будто неразличимые клоны его.

Вот Раскольников приходит в контору на другое утро после убийства. “Во второй комнате сидели и писали какие-то писцы, одетые разве немного его получше, на вид всё