Колокольчики Достоевского. Записки сумасшедшего литературоведа - Сергей Анатольевич Носов

Вообще-то странно сесть на заправленную постель другого человека в его комнате, забыв о наличии стула, на котором только что сидел. Разве что в сильнейшем волнении такое возможно. Поэтому он и пересел у Достоевского – “машинально”.

“Она тихо подошла к нему, села на постель подле и ждала, не сводя с него глаз”.

Вот этого от них и добивался автор.

Сначала герои поочередно присаживались на стулья, а потом – на кровать. Сразу ведь никак нельзя, но Достоевскому необходима строго продуманная мизансцена, поэтому целенаправленно – через промежуточные положения – ведет их именно к этому.

Теперь они могут глядеть в глаза друг другу на минимальном расстоянии; переживания их взаимо-усиливаются до состояния обоюдного ужаса, речь обоих становится сбивчивой, спазматической – в общем, теперь возможно всё, что и происходит у Достоевского, – не столько даже признание Раскольникова в убийстве, сколько признание Соней убийцы в Раскольникове. Только здесь Достоевский может доверить Соне особенный жест самозащиты убиваемой Лизаветы, усиленный тактильным контактом: если Лизавета под занесенным топором “только чуть-чуть приподняла свою свободную левую руку, далеко не до лица, и медленно протянула ее к нему вперед, как бы отстраняя его”, то Соня теперь “так же бессильно, с тем же испугом… выставив вперед левую руку, слегка, чуть-чуть, уперлась ему пальцами в грудь и медленно стала подниматься с кровати, всё более и более от него отстраняясь…”

(Да простится нам повторное цитирование, ведь и в романе этот жест обозначается дважды…)

Потом она упадет лицом в подушки – то есть в ту самую подушку, на которую через два дня “грохнется головой” умирающая Катерина Ивановна, впервые оказавшаяся в этой комнате. Здесь же Соня обнимет сидящего на кровати Раскольникова, который, по его будущему признанию, “убил себя”; на этой же кровати через два дня она будет обнимать мертвое тело Катерины Ивановны. “Соня упала на ее труп, обхватила ее руками и так и замерла, прильнув головой к иссохшей груди покойницы”.

Между прочим, умирающая на этой кровати – на этой кровати – Катерина Ивановна отказалась от исповеди. (Ох, отказ от исповеди… вот это тема… нет, я не знаю, почему умирающий Мармеладов пропустил мимо ушей вопросы священника, а Катерина Ивановна сознательно не захотела исповедоваться… то есть, конечно, знаю – у Достоевского это мотивировано роковыми обстоятельствами… но зачем Достоевскому именно такие обстоятельства понадобились, это, по правде, вопрос… и тут как-то само на ум приходит, что было и в его жизни что-то такое… пренебрежение исповедью в ожидании смерти… ну когда он на эшафоте стоял… и знаете ли, из двадцати одного приговоренного лишь один ответил священнику согласием, и это был не Достоевский…) Так вот…

Так вот, Катерина Ивановна, положенная умирать в постель Сони, отказалась от исповеди: “Не надо… Где у вас лишний целковый?..” Лишний или не лишний целковый, но деньги Соня зарабатывала именно здесь, на этом месте, и на эту печальную практику именно Катерина Ивановна сгоряча “благословила” падчерицу. Вот и целковый упомянут не зря: помните рассказ Мармеладова, как Соня тридцать целковых принесла, первый раз – на той квартире, а потом “легла на кровать, лицом к стенке, только плечики да тело всё вздрагивают”? Та кровать так и осталась там, а здесь – другая; мебель Капернаумов предоставил, а раз так, то и кровать – по своей доброте, отмеченной Соней, – не в пример Лебезятникову, который вообще Соню с квартиры прогнал, не пожелав себе соседства с “таковской”. Ладно, Лебезятников свой грех искупил… Я о том, что сцена прощания Сони с умершей Катериной Ивановной, если разглядеть это, как-то до жутковатости симметрична картинке в мармеладовском изложении, когда всю ночь Катерина Ивановна перед Соней, к стене отвернувшейся, на коленях стоит и ноги целует…

(Да и сам Мармеладов, не далее как позавчера умирая, так же просил у Сони прощения… Вот вам и эхо…)

А помните? – недавно совсем Раскольников предрекал Соне: “На улицу всей гурьбой пойдут, она будет кашлять и просить, и об стену где-нибудь головой стучать, как сегодня, а дети плакать… А там упадет, в часть свезут, в больницу, умрет, а дети…

– Ох, нет!.. Бог этого не попустит!”

И ведь прав оказался Раскольников, про улицу-то, – так и было всё, и случилось это не далее чем через день, – и “всей гурьбой” пошли, и кашляла, и просила, и плакали дети, и было безумие под стать “стуканию головой”, хотя и не таким буквально… И упала, и после улицы умерла скоро. Только не в больнице, а прямо здесь, на этой кровати без занавесок, рядом с которой всё это и произносилось Раскольниковым, даже не представляющим, насколько он прав и не прав одновременно. Тут уже не динь-динь, а просто предвещание какое-то, и жуткое как раз в самой своей неточности: не больничная койка случится, а эта кровать, до чего додуматься невозможно было, не говоря уже об отказе от исповеди.

Всего поразительнее, что всё это скрыто, стушевано, никаких выпячиваний нет, никаких оттенений, никакой акцентировки. Само не прочтется, это прозреть надо. Чтобы как-то заметить хотя бы, надо сильно глаза протереть, одним взглядом весь роман увидеть и настроиться на волну – вот того же волну Мармеладова (это ничего, что о волнах нет у него представления…). Тогда и скрытые символы смогут проявиться, и параллели, и случаи симметрии… У Мармеладова, например, в его пьяной исповеди, перенасыщенной внезапными подробностями, любому слову в перспективе романа отклик найдется или будет развитие… Вот уж поистине – “только необходимое”!.. Говорил о недавнем прошлом, а предвосхищал каждой деталью будущее… уж Раскольников это просто обязан был оценить… И в этом смысле Мармеладов, ни одного слова зря не сказавший, натурально пророк какой-то – в отношении фабулы. Так, может, он и в высшем смысле соврать не способен? – как там будет с “пьяненькими”, “слабенькими”, “соромниками”?.. и не все ли спасутся?

Далеко от заявленной темы ушел…

Разговор о кровати – как еще об одном скрытом символе – затеян в этой главе; могла бы так и назваться —

КРОВАТЬ

[47]

А давайте допустим коррекцию ситуации с двойным убийством, ничуть не влияющую на конечный результат – на признание Раскольниковым личной своей неудачи. Пусть Лизавета придет на минуту-другую раньше. Раскольников только старуху завалил, а тут и Лизавета в незапертую дверь входит. Ну он и ее – как в романе. Разница в том, что в нашем случае между этими двумя убийствами он не успевает обворовать старуху