Колокольчики Достоевского. Записки сумасшедшего литературоведа - Сергей Анатольевич Носов

в свидригайловском изложении. “Пропащий человек” Свидригайлов в характерных для него тонах рассказывает Раскольникову о случившемся желании Дуни персону его – “и «спасти» (в романе – в кавычках), и образумить, и воскресить и призвать к более благородным целям, и возродить к новой жизни и деятельности, – ну, известно, что можно намечтать в этом роде”. Не срослось.

Небольшое замечание это так бы назвал:

ПОТЯНУТЬ НИТОЧКУ

[49]

Кира Степановна, мы с Вами эксперимент проводили в дверях кабинета, где растет мирт, – пора какой-нибудь итог подвести. Ну и как Вы считаете, отвечает ли блеск наших глаз тому, что предлагает Достоевский в романе?

Там у Вас было темно, Вы не только погасили свет, но и задернули занавески. Сверкания глаз “из темноты” я, стоя по эту сторону двери, не обнаружил. Сколько бы Вы ни варьировали размер дверной щели.

Мы поменялись местами, и Вы тоже не нашли с моей стороны блеска глаз.

Темнота она и есть темнота, как я и предупреждал. Отметим, что даже при погашенных лампах коридор отличался от пространства Вашего пребывания относительной освещенностью – однако никак она не отразилась на результатах опыта.

Теперь о зеркале. Мы смотрели на наше общее отражение. Да, у Вас определенно блестели глаза. Мне трудно оценить особенности этого блеска.

Я волновался. Я давно не видел себя. Я себя не узнал. Мне стало страшно.

Не могу точно объяснить мое состояние. Вроде бы я регулярно вижу брата-близнеца и по его внешности способен судить о своей. Ничего нового рассмотреть в зеркале я не мог и между тем перенес потрясение. Вероятно, вина тому – утрата привычки смотреться в зеркало. Одной лишь возможности моего отражения было достаточно, чтобы я занервничал. Там был не я и не мой брат, а кто-то третий. Мне так показалось. А какие глаза у меня, я не помню. Но Ваши глаза определенно блестели.

Я давно наблюдаю за прихотливой изменчивостью Ваших глаз, и это помимо экспериментов. Возможно, составлю таблицу. У Вас бывает теплый, а бывает холодный взгляд.

У Вашей сестры Евгении Львовны взгляд исключительно был холодным.

Но не хочу об этом.

Лучше о холоде, раз речь о нем. Вы просили прокомментировать один фрагмент. Свидригайлов только что о вечности, какой ее представляет, сказал, – в виде той самой бани закоптелой с пауками по углам… И:

“– И неужели, неужели вам ничего не представляется утешительнее и справедливее этого! – с болезненным чувством вскрикнул Раскольников.

– Справедливее? А почем знать, может быть, это и есть справедливое, и знаете, я бы так непременно нарочно сделал! – ответил Свидригайлов, неопределенно улыбаясь.

Каким-то холодом охватило вдруг Раскольникова при этом безобразном ответе”.

Откуда холод? Почему так испугался? Свидригайловская баня с пауками это посмертное заключение в одиночке, – стало быть, это и есть наказание – по здешним земным стандартам. Посмертное, бесконечно превосходящее пожизненное, которым заменяют смертную казнь. Только за что? За какое же преступление? А просто – за жизнь. По сути, за то, что родился.

Получается так.

Раскольников сам в минуту тоски чает вечности – хоть “какой-то”; готов поверить “в какую-то вечность на «аршине пространства»” (вычитанную у кого-то; говорят – у Гюго), – лишь бы так, лишь бы не пустота, не окончательность, не ничто. Лишь бы крохотная площадка скалы, пусть бездна вокруг и мрак…

(Вы, может быть, скажете, что это не его вера… а надежды уличной проститутки, в самую грязь погруженной, которые он пытается угадать? Возражу. Слишком много личного здесь – и сочувствия, и понимания, и, говоря в целом, того всего, что выражаться способно лишь “с болезненным чувством”.)

Только это ведь… не наказание, так получается… это, наверное, дар – “аршин пространства”. Спасение. От наказания. А за что наказание, от которого такое спасение? Не за грехи персональные, а за то же – за то, что родился.

Свидригайловская баня (хотя пространством побольше аршина) страшна наказанием. Но хуже того – справедливостью наказания… Справедливость вечной комнаты с пауками в углах – той же степени, что и справедливость, например, закона всемирного тяготения. Свидригайловская баня с пауками не допускает радости, возможной от спасения на “аршине пространства”.

А помните “все расстояние было шириною в аршин” – где это, а? “У самой наружной стены, между воротами и желобом”. Где лежал “большой неотесанный камень”. Под который Раскольников спрятал то, за что “себя убил”, убив старуху. Вот вам и визуализация “аршина пространства”. В тексте же есть! Место, где ссут у стены. Встать ногами на камень. И стоять вечность.

Назовем

ЕЩЕ РАЗ О КАМНЕ

[50]

Был сон мне. Сказать, что совсем ужас-ужас, наверно, несправедливо будет, однако – кошмар. Не такой, где бесконечно истязают несчастную лошадь, а ты ребенок, но все же сон страшноватый – в моем понимании, по классу “кошмаров”.

Проснулся и вспоминал всё утро Ваши жалобы на несправедливость. Вашу каторгу в кабинете, где растет мирт. (Вы же “каторга” сказали, я не забыл…) А помните, я посочувствовал, что Вам досталось мной заниматься? Вы тогда мне сказали, что это не приговор. Или приговор не это? Короче, не во мне дело, ага.

Ну так вот. Сон из серии профессиональных. Брат мой близнец считает, что профессионализм людей пишущих подтверждается снами: если ты подвизался на поприще словесности и тебе не снятся непосредственно тексты, тобой сочиняемые или кем-то другим сочиненные, то ты, считай, еще не достиг определенного профессионального уровня. Это признак. Я литературовед высоких профессиональных качеств: мне постоянно снятся буквы, слова, фразы, абзацы, страницы… Это тяжелые сны, рутинные, – во сне все-таки хочется отдохнуть. А этот сон был совсем уж пудовый. Мысли с трудом ворочались, трудно вспомнить о чем. Кажется, меня занимало что-то вроде семантики мебели, и больше всего кровати, в романах Достоевского. Я ж маялся во сне, над чем реально работаю, – над этой заявкой на книгу. Лист бумаги лежал передо мной, исписанный вроде бы мною, но не моим почерком, – я с трудом разбирал его, пытался прочесть. Наконец я разобрал слово “Сизиф”. И тут я понял, что я и есть тот самый Сизиф и что толкание камня в гору мне заменено на это. И мне стало страшно, что теперь так будет всегда. Я хотел в гору толкать камень. Хотел закричать, чтобы меня возвратили к моей горе. Закричал. И проснулся.

Нет, Кира Степановна, Сейчас я рад, что занят тем, чем занят; это лучше, чем камень в гору толкать, – думается мне наяву. Как там говорил