Колокольчики Достоевского. Записки сумасшедшего литературоведа - Сергей Анатольевич Носов

Нет, нет, в книге всё глубже будет и обстоятельнее, тема достойна отдельного разговора, а в настоящей заявке – в заявке на эту главу – я бы хотел поделиться с Вами одним рискованным соображением, весьма меня беспокоящим.

Касается оно всего предсмертного выступления Катерины Ивановны (про “долину Дагестана” это уж последний аккорд). Начинается представление на набережной “канавы”, где Вы, Кира Степановна, то есть читатель, вместе с Соней и Раскольниковым застаете ее в полном расстройстве рассудка: изгнанная (равно бежавшая) из своего жилища, она пытается заставить петь на публику своих обездоленных детей, Поленьку, Коленьку, Лидочку, – то незатейливый “Хуторок”, то “что-нибудь гораздо более благородное” – разное на французском в укор всему свету и в доказательство их благородного происхождения, – я правильно говорю? Согласитесь, тяжелая сцена. И какая-то чересчур долгая. Это и представление для здешних уличных зрителей, и репетиция для главного концерта, замышляемого на Невском… Мое мнение Вам известно: в романе нет ничего лишнего. Но тогда вопрос, чего ради такое предметное внимание к песенному репертуару, – зачем перечисления эти, зачем “Мальбрук в поход собрался” и прочее – с какими-то отчаянными комментариями слетевшей с катушек женщины?.. Всё закончится максимум через час, но уже на смертном одре, нашим Лермонтовым родным. Преимущественно всё это дается через монолог обезумевшей Катерины Ивановны. В чем смысл этих финальных подробностей?

Конечно, теоретически можно ответить, если вообразить художественную задачу автора и с этой точки зрения рассмотреть там всякое такое – проблемы композиции и тому подобное. Но вот меня лично не оставляет ощущение, что тут еще что-то.

(Ну вы понимаете, у меня к тексту романа слишком личностное отношение. Я его, текст, как самого себя ощущаю. Но и в человеческом воплощении, Вам, безусловно, более вразумительном, я себя ощущаю, так сказать, не совсем правильно – по части собственной анатомии, например. Вы смеяться будете, Вы медик, но я правда не знаю, зачем мне селезенка (не мне лично, а вообще человеку). Остерегаюсь я в себя заглядывать. Есть минимальное понимание о месте ее, ну и достаточно… Вот так и здесь. Не может самопознание моё быть всепостигающим, исчерпывающим, совершенным. Есть вопросы по тексту, по конкретно этому. Другое дело, секреты вот именно текста меня волнуют куда больше, чем назначение селезенки, в чем и признаюсь откровенно.)

Ну так вот. Сдается мне, тут не обходится дело без фактора г-на Стелловского.

Смотрите. Я что хочу сказать? Достоевский над этими эпизодами работал на даче в Люблине, сейчас это территория Москвы, летом 1866 года. События он инспирировал наиважнейшие: Раскольников Соне в убийстве под его пером признается, Катерина Ивановна с ума сходит и надо ее умертвить бескомпромиссной авторской волей – ответственные всё эпизоды, со страстями, с надрывами, требуют от автора самоотдачи, а над ним долг висит – написать новый роман по злополучному договору со Стелловским, и на это остается три-четыре месяца. Срок – первое ноября. И конь не валялся…

Опоздаешь – литературное рабство тебе обеспечено. Понятно, коварный Стелловский из головы у него не выходит, и это не предположение, это факт, – сам писал Милюкову в июле: “Стелловский беспокоит меня до мучения, даже вижу во сне”. Хорошо, если только во сне, – признание-то почти свидригайловское, – а не являлся ли “наяву” коварный мучитель Стелловский, подобно Филиппу или Марфе Петровне, беспокоившим Свидригайлова? То есть так: о тех привидениях уже в романе всё сказано, а не посещает ли двойник Стелловского по их следам самого Достоевского?.. Что значит “беспокоит меня до мучения”, а?.. Федор Михайлович спал, когда другие бодрствуют (ночью работал), ох сдается мне, в мучительных дневных снах случались ему не простые явления!.. Ночью-то и спать не обязательно, чтобы всякое видеть?.. Не мне Вам об этом рассказывать… А ведь условия почти идеальными были. Каменный дом за полцены, второй этаж целиком ему принадлежит – пиши не хочу. С первого-то этажа, помните? – лакей сбежал, на случай припадков приставленный, – не выдержал профессиональных фантазий громкоговорящего затворника на втором: Федор Михайлович де кого-то убить хочет. Нам, конечно, смешным кажется простодушие это. Мы, конечно, знаем, о каком убийстве Достоевский сам с собой разговаривал. Только… знаете ли, иногда я думаю… вдруг прав лакей? С Аленой Ивановной руками Раскольникова Достоевский давно уже разобрался – а вдруг он там наверху представлял себе другие возможности? Не казнил ли он вербально, слегка заговариваясь, ненавистного мучителя своего Стелловского? Не ему ли посылал проклятия и угрозы?

Вы можете спросить: а при чем здесь вообще Стелловский, когда мы о музыке тут и о поэзии?.. А при том, что Стелловский книгоизданием не так давно стал заниматься, а больше он известен как издатель нот, публикатор и распространитель наследия русских композиторов, и всего прежде – Глинки, права на которого купил у наследницы за копейки (за 25 рублей, если быть точным). Отдадим должное Федору Тимофеевичу, многие русские романсы благодаря ему известными стали. И на стихи Лермонтова тоже, что отметим особо. Вот я и подумал, не выразил ли через предсмертное безумие героини Федор Михайлович своеобразный привет Федору Тимофеевичу?.. Августовский номер “Русского вестника” выйдет в конце сентября, до чаемого порабощения Достоевского Стелловскому чуть больше месяца останется – конечно, Достоевский знает, что Стелловский прочтет обязательно; конечно, Достоевский знает, что Стелловский руки уже потирает в предвкушении упаковать Достоевского и надо же ему полюбопытствовать, что там свежего изобрела очередная жертва его издательских приемов. Ведь, по убеждению Стелловского, то, что он в “Русском вестнике” у Достоевского читает, это без пяти минут его собственность. Однако идти на заклание Достоевский не намерен. Он еще повоюет, и пусть знает литературный фабрикант, что рано раскатал губу. Чем ближе срок, тем воодушевленнее Достоевский (в критических ситуациях с ним так всегда происходит): помните, он собирается писать сразу оба романа, один утром, другой вечером? Похоже на безумие. Даже с учетом его победы в итоге (всё ж будет “Игрок” отдельно сварганен). Правда ведь – ничем не обеспечен оптимизм, кроме эмоциональных всплесков. “Безумству храбрых поем мы песню”, – скажет ненавистник Достоевского из другой эпохи. Ну вот я и пою. А Вы слушайте. Смерть обезумевшей Катерины Ивановны, говорю Вам истинно, помечена отсветом странной эйфории автора.

Так или иначе, но умертвлял писатель свою героиню с мыслями о Стелловском. По крайней мере, именно в этом эпизоде прямо или косвенно мысль о Стелловском нашла возможность