Колокольчики Достоевского. Записки сумасшедшего литературоведа - Сергей Анатольевич Носов

Надо признаться, интуиция меня подвела. Не будучи специалистом по музыкальной части, я полагал, что романс “Сон” издать должен был непременно Стелловский – тогда бы всё красиво сошлось. Ан нет. Романс композитора Гауфлера Х.Г. на стихотворение Лермонтова “Сон”, оказывается, выпустил в свет другой нотоиздатель – Бернард – в 1854-м. Поразмыслив, я решил, что это даже к лучшему. Так ведь это даже правильней получается: умирая, Катерина Ивановна в любви признается к романсу, изданному конкурентом Стелловского!

Со стороны Достоевского тут укол Стелловскому, понимаете?

Для Стелловского момент, полагаю, болезненный. К Лермонтову он относился трепетно. Он еще при жизни поэта в 1840 году издал “Молитву”, романс Титова Н.А., чем способствовал популярности композитора. А незадолго до публикации “Преступления и наказания”, чтобы далеко не уходить от темы, выпустил из печати романс Балакирева М.А. “Слышу ли голос твой”. К тому времени на стихи Лермонтова Стелловский издал порядка двадцати романсов (а нотопечатание было делом весьма затратным, рискованным). Отсылаю Вас к справочнику “Лермонтов и музыка”, там всё есть. Самого Глинки лермонтовскую “Молитву” издал Стелловский, романс и сейчас в концертных программах известных певцов. Почему бы умирающей героине не вспомнить “Молитву”? Слишком светлая, да? Ах да, она ж и от исповеди отказалась… Нет, Федор Тимофеевич, предсмертную хвалу Катерина Ивановна воздаст другому романсу, изданному не Вами, а Вашим конкурентом.

Приятно вам это читать? (Это я ему, Стелловскому.)

Короче, умертвляя Катерину Ивановну, Достоевский внедряется в сферу интереса Стелловского, своего потенциального поработителя, и в то самое время, когда день порабощения приближается со всё более вероятной необратимостью и устанавливается между ними двумя что-то вроде напряженной ментальной связи.

Этот “привет” от Достоевского – своего рода такой, что ли, жест независимости.

Но всего удивительнее – привет для Стелловского роковой, посмотреть в перспективу… Почти как “черная метка”!..

Вы ждете моих объяснений? Не буду томить. Что мы имеем.

Итак. Сфера интересов и увлечений Стелловского (он своевременно это прочтет и по-своему оценит) обрекла Катерину Ивановну, к сему прикоснувшуюся, на форменное безумство. Вопрос. А не закодировал ли Достоевский Стелловского, читателя этого эпизода? Или как полагается выражаться на Вашем профессиональном языке, чтобы звучало корректнее?.. Финт в том, что скоро Стелловский, подобно Катерине Ивановне, свихнувшейся на почве романсов, сойдет с ума сам! И разорится! Да, дорогая Кира Степановна, он дни свои закончит под опекой Ваших исторических коллег – в сумасшедшем доме! Удивлены? Биографический факт. Но может быть, здесь другое: Достоевский, хорошо понимавший Стелловского, невольно поддавшись своей интуиции, и здесь обнаружил себя пророком? Если одно соотнести с другим, интересные вещи у нас получаются…

А Вы говорите, поэзия…

Или это я говорю, что поэзия?..

Но Вы мне сами дали Ваши стихи.

А я хотел рассказать, почему Свидригайлов смеется.

Хорошо, как главу назовем. Ну если только с вопросительным знаком, тогда соглашусь:

О ПОЭЗИИ?

[52]

На отцовских часах, отданных Раскольниковым в залог, с обратной стороны изображен глобус.

Слово Америка прозвучит – и динь-динь колокольчик. Америка по фабуле, по тексту романа, первому Раскольникову на ум приходит, а по сюжету, по порядку событий – прежде того, оказывается, Свидригайлову. Мотив Америки задается в романе через ужас убийцы, когда ему мерещится травля: “Лучше совсем бежать… далеко… в Америку, и наплевать на них!” – но это минутное переживание Раскольникова, а вот Свидригайлову Америка запала давно и по-настоящему. Он и Авдотье Романовне, оказывается, еще раньше, в деревне, предлагал в Америку с ним бежать, чтобы “обоюдное счастье устроить”, – о чем и доложил в свой час ее брату в трактире (кстати, сидящему перед ним в американских, с чужой задницы панталонах, купленных Разумихиным), да и непосредственно Раскольникову сам эту Америку рекомендует, даже деньги готов дать на дорогу. Америка – это не то, куда “можно пойти”, это куда можно “бежать”. Или “уехать”. Америка – это другой свет. Это, конечно, спасение. Но своеобразное. От этого света. В конечном итоге – пуля в голову, вот тебе и Америка.

“Да вы, впрочем, может быть, всё лжете?” – не верит Раскольников Свидригайлову. И напрасно. Таинственности у него не отнимешь, а говорит Свидригайлов, и сразу видно – не врет. Самый открытый персонаж романа.

Говорить о себе правду он, по-видимому, находит выгодным. Недаром его откровенность названа “побеждающей”. Марфа Петровна в свое время оценила ее, заключив при замужестве договор, регламентирующий сторонние связи супруга. Есть, правда, эпизод, когда Свидригайлов по ходу действия надувает Раскольникова, но это чтобы не препятствовал встрече со своей сестрой, – ха-ха-ха, взял извозчика и не поехал, и никакой это не обман, а тактический ход, маневр, – такое, наравне с былым шулерством, мы в расчет не берем.

О том договоре, довольно сомнительном, Свидригайлов по забывчивости рассказывает Раскольникову дважды – разными словами, но говорит, по сути, одно, – вот Вам и наглядное доказательство его правдолюбия.

Есть у нас основания Свидригайлову верить. Голос, что ли, у него такой. Чем-то располагает эта фигура. Достоевский о том позаботился, так у него получилось, чтобы Вы ему верили, Кира Степановна. А Вы, нечаянный подельник Раскольникова, на всё его глазами глядите, и как же так – диссонанс когнитивный! – Вы верите, а Раскольников нет!..

Ловко я Вас подловил?

После смерти человека вспоминают всякие штришки… колокольчики… Ну вот и вспомним. Когда впервые намекнул на уход? А при первой же встрече с Раскольниковым. Сказал, что намерен в вояж отправиться, – мимоходом сказал. И не обманул – по факту.

Понимаете, от него все пакостей ждали, он же будто бы ради пакостей в Петербург приехал, а у него этот вояж, получается, с самого начала уже в подкорке сидел – вот цель поездки, – он для того и приехал в Петербург, чтобы отсюда отбыть “в Америку”.

“Впрочем, еще в Москве воображал, что еду добиваться руки Авдотьи Романовны и соперничать с господином Лужиным”. А то, что “всё это вздор”, говорит Свидригайлов, “стал замечать еще прежде” (не совсем ясно когда); “окончательно же убедился… почти в самую минуту приезда в Петербург”.

Тут можно вспомнить, о чем прежде рассказывал: между Москвой и Петербургом была Малая Вишера, где на станции ему явилось привидение Марфы Петровны с предложением погадать на картах. Убежал, испугавшись. О других путевых событиях нам ничего не известно. Что там щелкнуло в голове Свидригайлова, никогда не узнаем, но уже в Петербург с мыслями о предстоящем “вояже” приехал.

Все, что “на Америку” работает, у Достоевского выдается как-то походя,