Читаем вместе с Толстым. Пушкин. Платон. Гоголь. Тютчев. Ла-Боэти. Монтень. Владимир Соловьев. Достоевский - Виталий Борисович Ремизов

Известно, что Толстой в зрелые годы стремился быть богатым, знал цену деньгам и порой проявлял скупость. Известно и то, что постепенно он преодолевал в себе этот, как ему казалось, недостаток и даже в поздние годы отказался от гонораров за свои произведения. Жена же его, Софья Андреевна, напротив, с годами проявляла все большую слабость к богатству и приобрела опыт весьма расчетливой и успешной хозяйки.

Письмо Гоголя показалось ему малоувлекательным. В 1887 г. он перечеркнул весь текст, посчитав его не заслуживающим публикации в издательстве «Посредник». Но в 1909 г. в конце письма выставил один балл. Предположу причину такой оценки. Толстой сам ощущал себя в семье человеком далеко не свободным, и ему не всегда удавалось произнести слово «нет». В обществе все резче звучал женский вопрос, все чаще требовали власти «бессильной женщины» над «сильным» мужчиной. Толстой вполне мог сказать, как Гоголь, только заменив «Россию» на человечество: «Никто теперь в мире не умеет сказать самому себе этого твердого „нет“. Нигде я не вижу мужа». В последние годы жизни Толстой ощущал себя пойманным в капкан семейной жизни. Но внутри него зрела потребность освободиться от этой зависимости.

Фрагмент 3. «…нет человека правого …прав один только Бог»

В 1887 г. Толстой целиком перечеркнул письмо Гоголя о сельском суде и расправе (3, 430–431). В 1909 г. он отчеркнул большой фрагмент текста этого письма (см. ниже) и на полях, поставив знак NB (отметь: хорошо. — В.Р.), подчеркнул его два раза.

«Судите всякого человека двойным судом и всякому делу давайте двойную расправу. Один суд должен быть человеческий. На нем оправдайте правого и осудите виноватого. Старайтесь, чтоб это было при свидетелях, чтобы тут стояли и другие мужики, чтобы все видели ясно как день, чем один прав и чем другой виноват. Другой же суд сделайте Божеский. И на нем осудите и правого и виноватого. Выведите ясно первому, как он сам был тому виной, что другой его обидел, а второму — как он вдвойне виноват и пред Богом, и пред людьми; одного укорите, зачем не простил своему брату, как повелел Христос, а другого попрекните, зачем он обидел Самого Христа в своем брате; а обоим вместе дайте выговор за то, что не примирились сами собой и пришли на суд, и возьмите слово с обоих исповедаться непременно попу на исповеди во всем» (4, 140).

С юности Толстому пришлось сталкиваться с проблемами суда барина над крестьянами, часто бывать на сходах мужиков, где решались в том числе вопросы наказания и прощения провинившихся. В зрелые годы Толстой, будучи мировым посредником, отстаивал интересы крестьян, защищал невинных в судах, страдал, когда приговор был суров и несправедлив. Он вполне заслуженно считал себя адвокатом стомиллионного русского крестьянства. Как художник, с потрясающей силой воссоздал образы и судьбы героев, невинно осужденных людским судом, но не утративших веру в суд Божий. Ему близка была мысль о вине каждого живущего на этой земле человека в ее универсальном контексте. Эта мысль привела его к пониманию христианского посыла — нет в мире виноватых. В конце жизненного пути он задумал написать произведение на эту тему. Начал работу, но не успел закончить.

Справедливость гоголевских суждений была очевидной и не могла не восхитить Толстого.

Фрагмент 4. «…нужна публичная, данная в виду всех, оплеуха!»

При чтении послания «Близорукому приятелю» в 1887 г. Толстой проявил равнодушие. Весь текст перечеркнул как не нужный для публикации в книжке «Посредника» и оценил его тремя баллами (3, 433–434).

Но в 1909 г. Толстой резко изменил свое отношение к этому Письму. Он не только отметил его пятью баллами (3, 147), но и особо выделил в тексте Письма наиболее важную, с его точки зрения, мысль. В чем же причина произошедшей метаморфозы?

В Письме Гоголь прямо, без всякого скрытого подтекста, объяснился с представителем русской элиты, которого назвал «близоруким приятелем». «Приятель» таков, что

«не смог войти до сих пор в собственный ум свой, который мог бы самобытно развиться»;

вооруженный «взглядом современной близорукости», «позабыл даже своеобразность каждого народа», что «Россия не Франция», а «элементы французские — не русские»;

«загромоздил сором свой ум, действительно замечательный и великий, и сделал его чужестранцем самому себе», «горд чужим, мертвым умом», выдал его за свой;

основал мысли свои «о финансах …на чтенье иностранных книг да на английских журналах, а потому суть мертвые мысли».

«Приятель» — довольно карьерная личность, со своими прожектами, мечтой о государственном продвижении, но Гоголь увидел в его «нынешних проектах… скорее боязнь, нежели предусмотрительность» (4, 146–147).

«Все мысли твои, — предостерегает Гоголь „приятеля“, — направлены к тому, чтобы избегнуть чего-то угрожающего в будущем. Не будущего, но настоящего опасайся. О настоящем велит нам заботиться Бог. Кто омрачается боязнью от будущего, от того, значит, уже отступилась святая сила. Кто с Богом, тот глядит светло вперед и есть уже в настоящем творец блистающего будущего. А ты горд: ты и теперь уже ничего не хочешь видеть; ты самоуверен: ты думаешь, что уже все знаешь; ты думаешь, что все обстоятельства России тебе открыты…» (4, 147; курсивом с подчеркиванием обозначена пометка Льва Толстого. — В.Р.).

Безусловно, смысл отчеркнутых и подчеркнутых Толстым предложений тесно связан с нравственно-религиозными установками обоих писателей. Во-первых, потому, что в них была четко обозначена граница категории сущего: жизнь субъекта (человека, народа, государства) протекает только в настоящем, и, во-вторых, потому, что Сам Бог велит человеку заботиться о настоящем, прежде всего с Богом надо соизмерять свои чувства, мысли, поступки, свой выбор свободы.

Близок Толстому и пафос Гоголя относительно тех, кто, не зная народа, бросал на него и его историю высокомерный взгляд. Таких, по мысли обоих писателей, может исправить «или какое-нибудь несчастие, или потрясение», а может, и могила не исправит…

«Моли Бога о том, — обращался автор Письма к современнику, — чтобы случилось это потрясенье, чтобы встретилась тебе какая-нибудь невыносимейшая неприятность на службе, чтобы нашелся такой человек, который сильно оскорбил бы тебя и опозорил так в виду всех, что от стыда не знал бы ты, куда сокрыться, и разорвал бы за одним разом все чувствительнейшие струны твоего самолюбья. Он будет твой истинный брат и избавитель. О, как нам бывает нужна публичная, данная в виду всех, оплеуха!» (4, 147)

О, как часто прибегали к этим