Читаем вместе с Толстым. Пушкин. Платон. Гоголь. Тютчев. Ла-Боэти. Монтень. Владимир Соловьев. Достоевский - Виталий Борисович Ремизов

«бесчувственное, топорное прикосновение» которых «в силах разбить, даже без их ведома, лучшую драгоценность сердечную, медвежьей лапой ударить по тончайшим струнам душевным», тяжело жить, видя «ежедневно происходящие мерзости и терпеть презренье от презренных» (3, 435).

По мысли Гоголя, это только начало. В дальнейшем человека искреннего и чистого душой ждут еще большие испытания: «оскорблений… будет еще больше». Предстоит «сильнейшая» борьба «со взяточниками, подлецами всех сортов», клеветниками, лжедоносчиками — «бесстыднейшими людьми, для которых ничего нет святого», которые готовы «подписаться под чужую руку, дерзнуть взвести такое ужасное преступление на невинную душу, видеть своими глазами кару, постигшую оклеветанного, и не содрогнуться… о которых один рассказ может лишить навеки сна человека сердобольного» (там же).

В пафосе обоих писателей было немало общего: неприятие жестокости нравов общества, защита интересов нравственно живущей личности, призыв противостоять тому, что мешает раскрыться Божественной сущности человека.

Однако позднего Толстого не могли удовлетворить абстрактные призывы борьбы со злом, и потому, читая в 1909 г. «Напутствие», он возле ниже цитируемых слов поставил знак вопроса:

«Твои нервические припадки и недуги будут также еще сильнее, тоска будет убийственней и печали будут сокрушительней. Но вспомни: призваны в мир мы вовсе не для праздников и пирований. На битву мы сюда призваны; праздновать же победу будем там. А потому ни на миг мы не должны позабывать, что вышли на битву, и нечего тут выбирать, где поменьше опасностей: как добрый воин, должен бросаться из нас всяк туда, где пожарче битва» (4, 168).

Далее воинству света и добра, бросающемуся на битву туда, «где пожарче», дóлжно, считал Гоголь, сражаться не с мирным немцем, а воинствующим черкесом…

Такое развитие событий явно было не по душе Толстому. Бороться надо не на поле брани, а прежде всего с самим собой. Иными, отличными от военных, должны быть и сами средства сопротивления злу и насилию. И все же сама идея восстания против «ежедневных мерзостей» была дорога Толстому, и потому в конце письма «Напутствие» он ставит не три (1887), не ноль, а один балл.

Фрагмент 9. «Выгнали на улицу Христа… и думают, что они христиане!»

27 марта 1858 г. после спора о Христе Толстой, возвратившись домой, набросал фрагмент рассказа (он так и не был написан) «Светлое Христово воскресенье». Пятью днями раньше записал в дневнике:

«Пошел к Коршу и на площадь в Кремль. Глазеющий народ. Зашел в церковь. Хорошо. Христос Воскрес!» (48, 10).

23 марта утром в Записной книжке попытался определить суть будущего рассказа:

«Заутреня. Я не одет, иду домой. — Толпы народа по мокрым тротуарам. Я не чувствую ничего, что дала жизнь взамен. Истину. Да она не радует, истина. А было время. Белое платье, запах вянувшей ели. Счастье» (48, 73).

Завязка дошедшего до нас отрывка из неоконченного рассказа такова.

Герой не захотел с друзьями в пасхальную ночь ехать в церковь, сославшись на нездоровье. Однако причина крылась в другом — в отсутствии внутренней потребности стать соучастником ночного торжества.

Фрагмент был построен таким образом, что герой вопреки своему желанию становился свидетелем отношения окружающих людей к Светлому празднику. Он увидел натертые полы, вычищенные замки, напомаженного, особенно гладко выбритого, с необыкновенно блестящими и скрипящими сапогами лакея в доме приятелей; идущих в белых юбках и новых башмаках женщин, «солдата-писаря в новой фуражке и шинели, с женой, шумящей юбками», двух чиновников, двух дам с детьми, несколько дрожек, две кареты, «народ в праздничных одеждах».

«Так и веяло от всего готовящейся, собирающейся народной радостью. — Я прошел монастырь, повернул по глянцевитому тротуару Александровского сада, все те же торопливые радостные группы встречались мне; и вдруг старое забытое чувство праздника живо воскресло во мне, мне стало завидно этим людям, стало стыдно, что я в шапке, в старом сертуке иду спать, как этот мужик, везущий бочку, без участья в общей радости. — Не отдавая себе отчета зачем, я повернул под ворота в Кремль и, отставая и перегоняя толпы народные, а иногда бедных мужиков, странников, монахов, пешеходов, вошел мимо гауптвахты на Кремлевскую площадь. И солдаты на мокрой платформе имели парадный необычайный вид» (5, 231).

Картина общенародной радости воскресила в герое «старое забытое чувство праздника», и он, еще недавно пребывая в состоянии безразличия, «не отдавая отчета зачем», «перегоняя толпы народные» и монахов, поспешил на Кремлевскую площадь, ближе к месту Богослужения.

В Дневнике состояние души Толстого христиански возвышенное: «Зашел в церковь. Хорошо. Христос Воскрес!» (48, 10).

Иное дело — текст в Записной книжке. Здесь уже пунктиром обозначен диссонансный мотив будущего рассказа: герой, познавший истину и, возможно, пребывающий в сомнении, обратился к светлым воспоминаниям юности, наполненным счастьем и верой в Светлое Воскресение.

Нельзя не принять во внимание и тот факт, что к написанию рассказа на евангельскую тему Толстого могло натолкнуть чтение Переписки Гоголя, в частности Письма «Светлое Воскресенье». Как уже было отмечено, он читал «Выбранные места…» осенью 1857 г.

Через 30 лет в июне месяце А. Ф. Кони рассказал Толстому случай из своей практики, который был связан с осуждением женщины, в юности соблазненной и покинутой богатым человеком, который оказался среди присяжных и, узнав в подсудимой соблазненную им девушку, принял твердое решение на ней жениться. Толстой предложил адвокату написать рассказ для «Посредника». Кони согласился, но медлил, и тогда Толстой попросил у него подарить этот сюжет ему. Через год писатель начал работу над «коневской повестью», которая позже переросла в роман «Воскресение».

В этот же период жизни, осенью 1887 г., Толстой перечитал в третий раз «Светлое Воскресенье» Гоголя. Письмо произвело на него сильное впечатление, и он на его страницах сделал многочисленные, в целом положительные, «говорящие» пометки.

Толстой перечеркнул начало Письма, где Гоголь противопоставил два типа отношений русского человека к празднику Святого Воскресения.

Находясь «в чужой земле», русский грустит по России, и ему кажется, что в ней «как-то лучше празднуется этот день».

«Ему вдруг представятся — эта торжественная полночь, этот повсеместный колокольный звон, который как всю землю сливает в один гул, это восклицанье „Христос воскрес!“, которое заменяет в этот день все другие приветствия, этот поцелуй, который только раздается у нас, — и он готов почти воскликнуть: „Только в одной России празднуется этот день так, как ему следует праздноваться!“» (3, 480).

На Родине «день этот есть день какой-то полусонной беготни и суеты, пустых визитов, умышленных незаставаний друг друга», вместо «радостных встреч».

«…честолюбие кипит у нас в этот день