Читаем вместе с Толстым. Пушкин. Платон. Гоголь. Тютчев. Ла-Боэти. Монтень. Владимир Соловьев. Достоевский - Виталий Борисович Ремизов

еще больше, чем во все другие, и говорят не о Воскресенье Христа, но о том, кому какая награда выйдет и кто что получит; что даже и сам народ, о котором идет слава, будто он больше всех радуется, уже пьяный попадается на улицах, едва только успела кончиться торжественная обедня, и не успела еще заря осветить земли. Вздохнет бедный русский человек, если только все это припомнит себе и увидит, что это разве только карикатура и посмеянье над праздником, а самого праздника нет. Для проформы только какой-нибудь начальник чмокнет в щеку инвалида, желая показать подчиненным чиновникам, как нужно любить своего брата…» (3, 481).

Гоголевская типология не взволновала Толстого. Видимо, потому, что она была результатом конкретных переживаний автора «Мертвых душ», который долгие годы жил за границей и сполна познал грусть по родине. Но следующие за двумя перечеркнутыми страницами рассуждения Гоголя были отмечены Толстым высшим баллом с тремя плюсами (5+++).

На страницы Письма ворвался общечеловеческий контекст, зазвучали мысли извечного содержания, которые с юности и на протяжении всех лет жизни были близки Толстому, и он не мог не приветствовать их, читая русского Паскаля.

«День этот есть тот святой день, в который празднует святое, небесное свое братство все человечество до единого, не исключив из него ни одного человека.

Как бы этот день пришелся, казалось, кстати нашему девятнадцатому веку, когда мысли о счастии человечества сделались почти любимыми мыслями всех; когда обнять все человечество, как братьев, сделалось любимой мечтой молодого человека; когда многие только и грезят о том, как преобразовать все человечество, как возвысить внутреннее достоинство человека; когда почти половина уже признала торжественно, что одно только христианство в силах это произвесть; когда стали утверждать, что следует ближе ввести Христов закон как в семейственный, так и в государственный быт; когда стали даже поговаривать о том, чтобы все было общее — и дома и земли; когда подвиги сердоболия и помощи несчастным стали разговором даже модных гостиных; когда, наконец, стало тесно от всяких человеколюбивых заведений, странноприимных домов и приютов. Как бы, казалось, девятнадцатый век должен был радостно воспраздновать этот день, который так по сердцу всем великодушным и человеколюбивым его движеньям!» (3, 382)

Мечтая о всеединстве любви и всеобщем братстве, автор «Мертвых душ», а позже Лев Толстой понимали, как труден путь человечества к совершенству, как далек человек от сознания и исполнения христианских заветов, как часто абстрактное чувство любви ко всем людям подменяет истинную любовь к ближнему.

«Но на этом-то самом дне, — писал Гоголь о человеке (Толстой отметил это высшим баллом), — как на пробном камне, видишь, как бледны все его христианские стремленья и как все они в одних только мечтах и мыслях, а не в деле. И если, в самом деле придется ему обнять в этот день („в этот день“ зачеркнуто Толстым. — В.Р.) своего брата, как брата — он его не обнимет. Все человечество готов он обнять, как брата, а брата не обнимет. Отделись от этого человечества, которому он готовит такое великодушное объятие, один человек, его оскорбивший, которому повелевает Христос в ту же минуту простить, — он уже не обнимет его. […] И достанется его объятие только тем, которые ничем еще не оскорбили его, с которыми не имел он случая столкнуться, которых он никогда не знал и даже не видел в глаза. Вот какого рода объятье всему человечеству дает человек нынешнего века, и часто именно тот самый, который думает о себе, что он истинный человеколюбец и совершенный христианин! Христианин! Выгнали на улицу Христа, в лазареты и больницы, наместо того, чтобы призвать Его к себе в домы, под родную крышу свою, и думают, что они христиане!» (3, 482–483).

Репродукция с портрета Н. В. Гоголя. Худ. А. Иванов. 1841 г.

По сути, в «Выбранных местах…» прозвучала та же оценка земного существования христианства, которую дал Толстой в своем последнем романе. Рядом с торжественным описанием пасхальной ночи Толстой воссоздал сцены отступничества человека и человечества от христианских принципов жизни. «Выгнали на улицу Христа», осквернили храмы Господние неравенством и звоном злата, загнали духовную жизнь человека и общества в полицейский участок, неправедный суд, государство-левиафан.

Толстой при чтении гоголевского Письма «Светлое Воскресение» обратил внимание на те фрагменты текста, которые указывали на причины небрежения человеком и человечеством XIX века основных постулатов христианской этики.

Первую причину Гоголь увидел в непомерной гордости.

«Теперь явилась она в двух видах. Первый вид ее — гордость чистотой своей. Обрадовавшись тому, что стало во многом лучше своих предков, человечество нынешнего века влюбилось в чистоту и красоту свою. Никто не стыдился хвастаться публично душевной красотой своей и считать себя лучшим других. […] Без стыда и не дрогнув душой, говорит он: „Я не могу обнять этого человека: он мерзок, он подл душой, он запятнал себя бесчестнейшим поступком… […] Я не могу жить с подлыми и презренными людьми — неужели мне обнять такого человека как брата?“ Увы! позабыл бедный человек девятнадцатого века, что в этот день нет ни подлых, ни презренных людей, но все люди — братья той же семьи, и всякому человеку имя брат, а не какое-либо другое. Все разом и вдруг им позабыто…» (3, 483).

А чуть ниже этих слов Толстой отчеркнул гоголевский текст в 4 строки и поставил на полях 5++:

«Все позабыто. Позабыто им то, что, может, оттого развелось так много подлых и презренных людей, что сурово и бесчеловечно их оттолкнули лучшие и прекраснейшие люди и тем заставили пуще ожесточиться» (3, 484).

В какой-то степени эта гоголевская мысль получила отзвук на страницах романа «Воскресение» — история отношений между Нехлюдовым и Катюшей.

Далее, на этой же странице, Гоголь подчеркнул важность сострадания и любви к падшему человеку. Толстой выделил два фрагмента.

Л. Н. Толстой. 1909 г.

Сначала он отчеркнул 8 строк и на полях поставил 5 баллов:

«Будто бы легко выносить к себе презренье! Бог весть, может быть, иной совсем был не рожден бесчестным человеком; может быть, бедная душа его, бессильная сражаться с соблазнами, просила и молила о помощи и готова была облобызать руки и ноги того, кто, подвигнутый жалостью душевной, поддержал бы ее на краю пропасти. Может быть, одной капли любви к нему было достаточно для того, чтобы возвратить его на прямой путь» (3, 484).