Читаем вместе с Толстым. Пушкин. Платон. Гоголь. Тютчев. Ла-Боэти. Монтень. Владимир Соловьев. Достоевский - Виталий Борисович Ремизов

Потом очеркнул еще 12 строк и также на полях выставил 5 баллов:

«Будто бы дорогой любви было трудно достигнуть к его сердцу! Будто уже до того окаменела в нем природа, что никакое чувство не могло в нем пошевелиться, когда и разбойник благодарен за любовь, когда и зверь помнит ласкавшую его руку! Но все позабыто человеком девятнадцатого века, и отталкивает он от себя брата, как богач отталкивает покрытого гноем нищего от великолепного крыльца своего. Ему нет дела до страданий его; ему бы только не видать гноя ран его. Он даже не хочет услышать исповеди его, боясь, чтобы не поразилось обонянье его смрадным дыханьем уст несчастного, гордый благоуханьем чистоты своей. Такому ли человеку воспраздновать праздник небесной Любви?» (3, 484).

Мотив сострадания и христианская любовь к ближнему, как и мотивы гордыни, озлобленности, с необычайной силой воплотились в художественной ткани последнего романа Толстого, в судьбах его героев, составили основу концепции духовного возрождения человека.

Антонио Дзона. Портрет Н. В. Гоголя. Венеция. 1847

«Другой вид гордости, еще сильнейший первого», Гоголь связал с «гордостью ума». Никогда еще не возрастала она до такой силы, как в девятнадцатом веке.

«Она (гордость ума. — В.Р.), — писал Гоголь, а Толстой отчеркнул эти строки, — слышится в самой боязни каждого прослыть дураком. Все вынесет человек века: вынесет названье плута, подлеца; какое хочешь дай ему названье, он снесет его — и только не снесет названье дурака. Над всем он позволит посмеяться — и только не позволит посмеяться над умом своим. Ум его для него — святыня. Из-за малейшей насмешки над умом своим он готов сию же минуту поставить своего брата на благородное расстоянье и посадить, не дрогнувши, ему пулю в лоб» (3, 484).

Гоголь дал довольно резкую характеристику человеку XIX столетия:

«Ничему и ни во что он не верит; только верит в один ум свой. Чего не видит его ум, того для него нет». Нет ни веры, ни Бога. Одно на кону: борьба тщеславий, амбиций, эгоизм своеволия. Гоголь увидел уже образовавшиеся «целые партии, друг друга не видевшие, никаких личных сношений еще не имевшие — и уже друг друга ненавидящие».

«Поразительно, — и эту часть текста отчеркивает Толстой и на полях ставит 5+++, — в то время, когда уже было начали думать люди, что образованьем выгнали злобу из мира, злоба другой дорогой, с другого конца входит в мир, — дорогой ума, и на крыльях журнальных листов, как всепогубляющая саранча, нападает на сердце людей повсюду. Уже и самого ума почти не слышно» (3, 485).

Мысль Гоголя, отмеченная Толстым пятью баллами с тремя плюсами, имела для Толстого первостепенное значение. Он много писал о лукавстве ума. Кому-то из-за этой критики ума он казался мракобесом. Такое же обвинение отпускалось и в адрес Гоголя. Но Толстой не побоялся стать на пути века научного прогресса. Безусловно, он был за развитие научных знаний и не призывал человечество к каменному веку. Но он понимал, что развитие науки может идти вразрез с нравственными принципами жизни, что в ней есть немало ученых, способных, исходя из разных мотивов, оправдать зло и насилие, любое движение в сторону похоти.

К примерам заблудшего ума Гоголь причислил культ моды, именно она дала «глупейшие законы миру», «и мир это видит и не смеет ослушаться». Толстой согласился с автором Письма и отчеркнул 6 строк, в которых четко Гоголь обозначил проблему:

«Что значит эта мода, ничтожная, незначащая, которую допустил вначале человек как мелочь, как невинное дело, и которая теперь, как полная хозяйка, уже стала распоряжаться в домах наших, выгоняя все, что есть главнейшего и лучшего в человеке? Никто не боится преступать несколько раз в день первейшие и священнейшие законы Христа и между тем боится не исполнить ее малейшего приказанья, дрожа перед нею, как робкий мальчишка» (3, 486).

На полях возле этого фрагмента текста Толстой поставил 5+++, а последнее предложение (выделено мною полужирным курсивом. — В.Р.) подчеркнул.

Обратил внимание Толстой и на рассуждение Гоголя о том, кто правит в современном мире. На странице 486 отчерком нескольких строк он выразил свою солидарность с Гоголем: миром правят «люди темные».

«Что значат эти так называемые бесчисленные приличия, которые стали сильней всяких коренных постановлений? Что значат эти странные власти, образовавшиеся мимо законных, — посторонние, побочные влияния? Что значит, что уже правят миром швеи, портные и ремесленники всякого рода, а Божии помазанники остались в стороне? Люди темные, никому не известные, не имеющие мыслей и чистосердечных убеждений, правят мненьями и мыслями умных людей, и газетный листок, признаваемый лживым всеми, становится нечувствительным законодателем его не уважающего человека» (3, 486).

Л. Н. Толстой. Москва. Хамовники. 1899 г.

В поздних произведениях Толстого, как художественных, так и публицистических, можно найти много примеров, подтверждающих мысль Гоголя о безбожном миропорядке, о власти газетного листка, о лжи, затянувшей болотной тиной чистые родники живой жизни.

Толстой отличался бóльшим оптимизмом, нежели Гоголь. Его трагизм носил эпический характер, но и ему часто было невмоготу видеть, как пелена мертвечины покрывала ростки подлинной жизни.

Возле ниже цитируемых слов из «Светлого Воскресения» Гоголя Толстой потому и поставил восклицательный знак, что и ему была знакома вселенская тоска:

«Но и одного дня не хочет провести так человек девятнадцатого века! И непонятной тоской уже загорелася земля; черствей и черствей становится жизнь; все мельчает и мелеет, и возрастает только в виду всех один исполинский образ скуки, достигая с каждым днем неизмеримейшего роста. Все глухо, могила повсюду. Боже! пусто и страшно становится в Твоем мире!» (3, 487).

* * *

В эпоху Гоголя еще не забыты были те времена, когда Василий Тредиаковский, создатель русского стихосложения, читал свои оды государыне, подползая к ней через весь зал на коленях, Державин едва осмеливался «истину царям с улыбкой говорить» и не раз испытал на себе гнев властителей. Еще болью в сердце отзывались чудовищные убийства великих русских поэтов. Именно после них Гоголь принял эстафету золотого века русской словесности, придав ему новый импульс для развития. Как гений он открыл свой путь движения к нравственной силе искусства, не побоявшись слить воедино красоту и безобразие жизни. В этом движении он не мог не чувствовать себя одиноким. Одолевали физические недуги, под ударами судьбы он испытывал немало страданий, но, несмотря ни