Короче, Пушкин - Александр Николаевич Архангельский

выпускала разнообразные издания: от классического однотомника 1924-го под редакцией Бориса Томашевского до установочных трудов историков-марксистов. Начав с разоблачения ошибок Пушкина-помещика, продолжили демонстрацией его демократических взглядов и в конце концов вписали в новую культуру.

В 1924-м Маяковский, сначала бросивший Пушкина в бурные воды, а затем поставивший его к стенке, добровольно вернулся к подножию памятника: “Ненавижу / всяческую мертвечину! / Обожаю / всяческую жизнь!” Пушкин отныне был точкой отсчета, он позволял отстроиться от прошлого и прописаться в будущем. Линия Луначарского в каком-то смысле победила, но дело на этом не кончилось.

Случайным образом Анатолий Васильевич в 1932-м, за год до костров из книг на площадях, оказался в Германии. А здесь решили отпраздновать столетие со дня смерти создателя “Фауста”. День смерти как повод для праздничных поминок тогда никого не смущал – ни в Германии, ни в России. Выступая в петроградском Доме литераторов (1921) Ходасевич вообще предложил объявить день пушкинской смерти народным праздником – и аукаться именем Пушкина в наступающем мраке. Главное, чтоб торжества работали на современность. В случае с Гёте все хотели опереться на авторитет титана: веймарские демократы изображали его путь как “жизнь за республику”, Геббельс навязывал идею “жизнь за Рейх”; все соединяли Гёте с государством.

И только Томас Манн, который во время Первой мировой встал на сторону немецкого милитаризма и слишком хорошо помнил о своих ошибках, попробовал праздник испортить. И постоянно повторял, что Гёте занимался литературой, а не обслуживанием идеологии, личностью, а не системой управления. Манн побывал на востоке страны, в Веймаре, на западе, во Франкфурте, всюду выступил с публичными докладами. И среди прочего напомнил эпизод 1813 года, когда Гёте обвинили в отсутствии патриотизма и ставке на излишний гуманизм. Прозрачно намекнув на то, что Гёте и сейчас находился бы под угрозой.

Томас Манн на этом шаге проиграл. Через год он вынужден будет эмигрировать, лишится немецкого гражданства, уедет в Америку. Но в итоге Гёте не вошел в сияющий нацистский пантеон; первыми среди равных стали Шиллер, Гёльдерлин и Клейст.

Луначарскому праздник понравился. Он написал статью о том, что это все – “пример – достойный подражания”[30]. То есть намекнул на Пушкина. Один из основателей ВКП(б) Лев Каменев (пониженный до уровня главреда издательства “Academia”) после переписки с Луначарским отправил в Центральный исполнительный комитет документ о предстоящем в 1937-м столетии пушкинской смерти: “Партия и правительство могут и должны взять в свои руки проведение этих поминок: это диктуется и значением Пушкина как основоположника новой русской литературы и непревзойденного за сто лет поэта и задачами советской власти, как руководительницы культурной революции…” Предложили посмертную “жизнь за советскую власть”.

27 августа 1934-го записку одобрили, образовали юбилейный комитет, назначили Каменева председателем рабочей группы, а 16 декабря арестовали; юбилейная машинка запустилась без него. Во главе со Сталиным. Он к этому моменту давно уже рассматривал литературу как полноценную отрасль политики, отдал место первого поэта “нашей советской эпохи” Маяковскому, а Пушкина решил использовать для конвертации революционного режима – в красную империю. Собственно, как русская эмиграция той поры, только с другим оттенком. Сергей Ольденбург проповедовал: “Пушкин не принадлежал к числу бунтарей. Он больше утверждал, нежели отрицал, – и он был кровно связан со всем величавым строем Императорской России”.

В феврале 1937-го открылся “пушкинский год”, в течение которого Пушкину вернули статус канонизированного государством гения. А значит, подытожили революционную эпоху. Есть иерархии – нет революции, есть революция – нет иерархий. Пушкин был положен в основание иерархической модели.

Страстной монастырь почти от фундамента до колокольни завесили гигантским пушкинским изображением. Превратив его в земного бога, олицетворение той высшей силы, которая не совпадает с христианской верой и полностью противоречит атеизму. Художнику Петру Кончаловскому пришлось переписать картину “Пушкин в Михайловском” и прикрыть голые ноги поэта благопристойным одеялом – канонизированный гений не может представать в ночной рубашке…

И в том же 1937-м было принято решение переписать либретто “Жизни за царя”. Опере вернули изначальное название – “Иван Сусанин”; тема тоже изменилась. Было: как сохранить жизнь государя. Стало: как достичь державного единства. Сократили партитуру. Обновленный текст либретто поручили Сергею Городецкому, в доводке принимал участие штатный либреттист Большого Михаил Булгаков. Действие перенесли из Костромы в подмосковную деревню, чтобы Сусанин спасал не царя Михаила, а русскую столицу и родной народ. Сюжет отчасти “поплыл”: в изначальном виде всё на месте – поляков нужно уничтожить, чтобы они не сгубили Романова; в обновленном – непонятно, зачем было жертвовать жизнью ради гибели группки поляков[31].

Следующий пушкинский юбилей, 150-летие со дня рождения, пришелся на 1949-й, разгар кампании против космополитов. Ее, разумеется, подкрепляли пушкинским авторитетом: он “является нашим союзником в борьбе со всяческими проявлениями космополитизма и низкопоклонничества перед Западом”. Страстный борец за национальное достоинство русского народа против клеветников России, он славен тем, что произнес “гневные слова… разоблачающие показную, лицемерную, прикрывающую всесилие и всевластие денежного мешка, пресловутую американскую «демократию»”.

“Жизнь за репрессии”.

И надо же такому случиться, что в 1949 году Гёте тоже оказался именинником; ему исполнилось 200 лет. Послевоенная Германия столкнулась с тем, через что в XX столетии пройдут многие страны: она проиграла, стала изгоем; ее политики были дискредитированы, промышленники запятнаны, философы, композиторы, писатели – все поставлены под знак вопроса. Территория расколота на две неравные части. И в этот момент Томас Манн принимает дерзкое, демонстративное решение – приехать. Чтобы произнести еще один доклад о Гёте, причем в обеих частях разделенной Германии. Хуже того, он соглашается на звание почетного веймарского гражданина, то есть добровольно попадает под удар; его выступления в Америке отменяют. На что упрямый Манн ответит ярким жестом: в 1955-м, перед самой кончиной, он воспользуется третьим юбилеем, 150-летием со дня смерти Шиллера, и снова побывает в ФРГ и в ГДР.

Зачем ему это?

Ответ находим в его американском докладе 1945 года “Германия и немцы”: “Злая Германия – это и есть добрая, пошедшая по ложному пути, попавшая в беду, погрязшая в преступлениях и теперь стоящая перед катастрофой. Вот почему для человека, родившегося немцем, невозможно начисто отречься от злой Германии, отягощенной исторической виной, заявить: «Я – добрая, благородная, справедливая Германия; смотрите, на мне белоснежное платье. А злую я отдаю вам на растерзание». И сказать, что Гёте просто символизирует хорошую Германию, а представители злой его похитили – недопустимо. Он и есть сама Германия. Со всем ужасным и прекрасным, что в ней было и будет”.

Манн не предлагает “истинных” толкований, которые должны прийти на смену “ложным”. Он стоит на