Короче, Пушкин - Александр Николаевич Архангельский

участвует в великих исторических событиях, сохраняет право выбора в жестоких социальных обстоятельствах; правители, законные и не очень, проявляют и сердечность, и бессердечие; мир справедлив и несправедлив в одно и то же время.

Петруша Гринёв, еще до рождения записанный в гвардию сержантом, прямо из детской отправляется служить, причем не в элитный Семёновский полк, а в провинцию, туда и тогда, где и когда осенью 1773 года разгуляются пугачевцы и вспыхнет “русский бунт, бессмысленный и беспощадный”.

Не три карты, а десятки счастливых исключений из правил судьбы выпадают в его пользу.

В открытом поле гриневскую кибитку случайно застигает снежный буран; случайно на нее натыкается чернобородый казак, который и выводит заблудившихся путников к жилью. Случайно проводник оказывается будущим Пугачёвым, который, захватив крепость, случайно узнает Савельича, вспоминает заячий тулупчик и полтину на водку, после бурана пожертвованные ему Петрушей от чистого сердца, и милует барчука за миг до казни. (Зеркальное повторение эпизода с тулупчиком.) Мало того – отпускает его на все четыре стороны.

Отправившись в Оренбург, “дабы торопить освобождение Белогорской крепости”, Гринёв случайно узнает, что Маша, дочь убитого коменданта, в которую он влюблен, в руках у предателя Швабрина. Пётр Андреевич пробует уговорить генерала выделить ему роту солдат и полсотни казаков, получив отказ, он самостоятельно отправляется в пугачевское логово. Попадает в засаду – и случайно остается цел.

Причем Гринёв случайно оказывается в руках Пугачёва именно в тот момент, когда тот пребывает в хорошем расположении духа, так что кровожадному капралу Белобородову не удается “попытать” дворянина. Пугачёв тронут рассказом о девушке, насильно удерживаемой Швабриным; отправляется вместе с героем в Белогорскую и, даже узнав, что Маша – дворянка, невеста Гринёва, не меняет своего милостивого решения.

Отпущенные Пугачёвым, Гринёв, Маша, Савельич попадают в засаду правительственных войск; случайно командиром отряда оказывается Зурин, которому Гринёв еще по пути к месту службы, до бурана, проиграл 100 рублей “на биллиарде”. Отправив Машу в отцовское имение, Петруша остается в отряде; после взятия Татищевой крепости и подавления бунта он арестован по доносу Швабрина и не может отвести от себя обвинения в измене, поскольку не желает вмешивать в судебное разбирательство Машу. Но та отправляется в Петербург, случайно сталкивается с царицей на прогулке в Царском Селе; случайно не узнает ее и простодушно рассказывает обо всем (зеркальное повторение эпизода “ходатайства” Петруши за Машу перед Пугачёвым). Екатерина случайно помнит о геройской гибели капитана Миронова (и, может быть, Машиной матери, Василисы Егоровны). Если бы не это, как знать, смогла бы государыня столь непредвзято подойти к делу и оправдать Гринёва? Случайно офицер Гринёв, отпущенный в 1774 году и присутствовавший при казни Пугачёва, который его узнал в толпе и кивнул (еще одно повторение эпизода с виселицами в Белогорской), не гибнет в многочисленных войнах конца XVIII – начала XIX веков и составляет записки для юношества. Случайно эти записки попадают в руки “издателя”, под маской которого скрывается сам Пушкин.

Разумеется, и автор, и его читатель понимают, что история Петруши и Маши явно окрашена в сказочные тона, а все, что выбивается из сказки и противоречит ее наивным обещаниям добра и справедливости, припрятано не слишком аккуратно: уши скептика торчат. Петруша и Маша вернутся в бедное имение, он, скорее всего, повторит судьбу отца, цари ими интересоваться перестанут, с несправедливостью они столкнутся, а сюжет о бесконечном избавлении и без того разбивается об историческую правду. Среди прочего рассказанную в “Истории Пугачевского бунта”. Но пушкинская политология, как было сказано, умеет быть “аналитической” (“Но времена для брутов слишком круты. / И не из брутов ли Наполеон?”), однако неизменно выруливает к художеству. То есть в сферу идеала, далекого от политической инструкции. К “Капитанской дочке” это относится в полной мере. Равно как к стихотворению “Пир Петра Первого”: “И прощенье торжествует, / Как победу над врагом”.

19. Поэт и полководец

Слышны в его поздних стихах и другие мотивы: римская доблесть, посмертная слава, гражданская честь – и все это у него не противоречит христианским идеалам. Не раз он вспоминал полководца Барклая де Толли:

О вождь несчастливый!.. Суров был жребий твой:

Все в жертву ты принес земле тебе чужой.

Непроницаемый для взгляда черни дикой,

В молчанье шел один ты с мыслию великой… <..>

Бросался ты в огонь, ища желанной смерти, —

Вотще! —

………………

………………

Трагическое стихотворение 1835 года “Полководец” полностью вписывается в эти рамки. В нем две смысловые части, в сердцевине “но”. Герой – великий полководец Барклай де Толли, который еще в 1810-м разработал план “скифской” отступательной войны, однако в 1812-м пал жертвой народного гнева и не был защищен царем Александром Первым.

Первая часть – и по форме, и по содержанию – русская историческая элегия; поэт входит в портретную галерею героев, написанных Дж. Доу, и погружается в мучительное созерцание:

У русского царя в чертогах есть палата:

Она не золотом, не бархатом богата… <..>

Тут нет ни сельских нимф, ни девственных мадонн,

Ни фавнов с чашами, ни полногрудых жен.

Ни плясок, ни охот, – а всё плащи, да шпаги,

Да лица, полные воинственной отваги. <..>

Из них уж многих нет; другие, коих лики

Еще так молоды на ярком полотне,

Уже состарились и никнут в тишине

Главою лавровой…

Тут следует традиционное полустишие, на границе между частями поставлен союз “но”, все так привычно, так системно, что хочется красиво обобщить: картина мира в пушкинских стихах контрастна; жанры в них разделены непроницаемой чертой, вот сатирический взгляд, вот элегический… Однако в том и дело, что оптика меняется как минимум четырежды. Причем три раза – с помощью слов, а четвертый, как было в “Пире Петра Первого”, – с помощью раскавыченной цитаты.

Поясним. Сначала историческая элегия мрачнеет и начинает наполняться черной меланхолией, затем уступает место высокой сатире в античном духе, чтобы в последнюю секунду возвратиться в элегические берега:

                                         Но в сей толпе суровой

Один меня влечет всех больше. С думой новой

Всегда остановлюсь пред ним – и не свожу

С него моих очей. Чем долее гляжу,

Тем более томим я грустию тяжелой. <..>

О вождь несчастливый!.. Суров был жребий твой:

Все в жертву ты принес земле тебе чужой.

Непроницаемый для взгляда черни дикой,