Короче, Пушкин - Александр Николаевич Архангельский

По сути, этот фрагмент – сатира на сатиру, которая перерастает в гимн личной свободе, которая не устанавливается силой оружия. Суворов “видит плен Варшавы”, поэт – божественные природы красоты. Паскевич наслаждается отвагой своих “сподвижников” – Пушкин предпочитает “восторги умиленья”. Их идеал – подчинение, его – независимость. А высшим проявлением автономии личности является Творчество.

При этом проникновенное и “высокое” по смыслу и пафосу “Из Пиндемонти” соотносится не только с “Поэтом” и другими двухчастными стихотворениями, но и с эротической элегией “Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем…”[25], написанной еще в начале 1830-х, а опубликованной лишь в 1858-м. Стихотворение тоже, конечно, двухчастное, без традиционного “но”, зато с нетрадиционным “о, как”, которому поручено “противительное” содержание.

Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем,

Восторгом чувственным, безумством, исступленьем,

Стенаньем, криками вакханки молодой,

Когда, виясь в моих объятиях змией,

Порывом пылких ласк и язвою лобзаний

Она торопит миг последних содроганий!

О, как милее ты, смиренница моя!

О, как мучительно тобою счастлив я,

Когда, склоняяся на долгие моленья,

Ты предаешься мне нежна без упоенья,

Стыдливо-холодна, восторгу моему

Едва ответствуешь, не внемлешь ничему

И оживляешься потом все боле, боле —

И делишь наконец мой пламень поневоле!

Вакханка описана с показной неприязнью, но на самом деле упоенно. Поэт не может оторвать свой мысленный взгляд от “виющейся змеей” любовницы; она приковывает к себе, не отпускает – так что финальное описание “смиренницы моей” само собой превращается в повторное описание вакханки: “И делишь наконец мой пламень поневоле”.

Так происходит и в стихотворениях “Когда за городом, задумчив, я брожу…” и “Из Пиндемонти”; только-только поэт освободился от описания неприятных ему “балагуров” и отвратительных “безносых гениев”, только-только перешел к “божественным природы красотам”, как мысль его разворачивается, и опять звучат инвективы по адресу пустых “витий”.

17. Сисмонди, Пиндемонти и Пеллико

В последние три-четыре года своей короткой жизни Пушкин ищет идею личной автономии – везде и у всех, в том числе у Радищева; если находит, радуется, если не находит, сердится. В 1833-м ему наконец-то удается раздобыть один из немногих сохранившихся экземпляров “Путешествия из Петербурга в Москву”. Рождается замысел полемического “Путешествия из Москвы в Петербург”. Герой-рассказчик направляется не из имперской столицы в деревенскую Москву, а из деревенской Москвы в имперскую столицу. Не от России к Руси, а от Руси к России. Везде, где Путешественник Радищева находит повод для суровой критики, Путешественник Пушкина ищет повод для надежды.

Насколько искренна эта полемика Александра Сергеевича с Александром Николаевичем, в какой мере она связана с попыткой проскочить цензурные барьеры, не всегда ясно. Зато известно, что статья “Александр Радищев” была на публикацию нацелена, хотя и не пропущена Уваровым. И в ней компромиссные формулы отделены от реального спора. А финальная фраза статьи – “нет убедительности в поношениях, и нет истины, где нет любви” – перекидывает мостик к еще одной книге, прочитанной Пушкиным на пути к “Пиндемонти”. Это “Мои темницы” Сильвио Пеллико (1789–1854), пьемонтского литератора и оппозиционера. На рубеже 1820-х имя Пеллико гремело, Байрон перевел его пьесу “Франческа да Римини”. Но родные места Сильвио были взяты под контроль Австрией; переписку Сильвио перехватили, и (подобно Радищеву) он был за слова приговорен к смертной казни, замененной пятнадцатилетним сроком. В 1830-м его освободили и выслали за границу. Но главное для Пушкина не в этом. Войдя в камеру атеистом и прогрессистом, Пеллико вышел из нее умеренным консерватором, религиозным человеком. И удержался от озлобленности и отчаяния.

Радищев покончил с собой; Пеллико вернулся в активную жизнь. И выпустил книгу “Об обязанностях человека”, на которую Пушкин написал одну из самых восторженных своих рецензий (1836): “Есть книга, коей каждое слово истолковано, объяснено, проповедано во всех концах земли… книга сия называется Евангелием, – и такова ее вечно новая прелесть, что если мы, пресыщенные миром или удрученные унынием, случайно откроем ее, то уже не в силах противиться ее сладостному увлечению и погружаемся духом в ее божественное красноречие.

…мало было избранных (даже между первоначальными пастырями Церкви), которые бы в своих творениях приближились… к проповеди Небесного Учителя. …Сильвио Пеллико десять лет провел в разных темницах и, получа свободу, издал свои записки. Изумление было всеобщее: ждали жалоб, напитанных горечью, – прочли умилительные размышления, исполненные ясного спокойствия, любви и доброжелательства”.

Финал статьи о Радищеве звучит приговором безлюбию: “нет истины, где нет любви”. Финал статьи о Пеллико – гимном любви: “умилительные размышления, исполненные ясного спокойствия, любви и доброжелательства”. “Антирадищевский” пафос не случаен, как не случаен переток формулировки из статьи о Сильвио Пеллико в стихотворение “Из Пиндемонти”. “Умилительные размышления” – “в восторгах умиленья”.

При этом стихов Ипполито Пиндемонте[26] Пушкин не читал; в лучшем случае встречал отдельные цитаты в обзорной книге экономиста и критика Сисмонди “О литературе Южной Европы”. Перед нами не просто ложная отсылка, а тройной рикошет. Пушкин читает Сисмонди, указывает на Пиндемонте, но берет идеи у другого итальянца, одновременно затеняет фигуру Токвиля и рифмует Радищева с Пеллико.

Опять программный текст, опять “чужое слово”. Но в этот раз присвоенное, ставшее “своим”.

18. Ложь, намек и трагедия

Каменноостровский цикл с дуэльными сюжетами не связан. Если не считать того, что авторская сноска к строке “слова, слова, слова” (Hamlet) напоминает о финале Гамлета, который погиб на дуэли. Но идеал независимой жизни и честь непосредственно связаны. Как доброе имя, посмертная слава и воля.

В разговоре с Софьей Карамзиной, еще одной поклонницей Дантеса, Пушкин скажет: “…мне нужно еще, чтобы доброе мое имя и честь были неприкосновенны во всех углах России, где мое имя известно” (перевод с французского). Это напрямую перекликается с мотивом “Памятника” о том, что имя будет славно, “доколь в подлунном мире / Жив будет хоть один пиит”. И это дает дополнительный довод в пользу гипотезы, что именно “Памятником” должен был завершаться каменноостровский цикл. Послушание и непокорность, Александрийский столп и нерукотворный образ, гордость и смирение, свобода и гибель.

В поворотном 1836-м году Пушкин завершит работу над повестью “Капитанская дочка”, которую демонстративно датирует священным для него и лицеистов днем 19 октября. В центр повествования будет поставлен не “счастливец праздный”, но и не поэт, а обычный человек, обладающий моральной автономией. Он