Короче, Пушкин - Александр Николаевич Архангельский

Когда великое свершалось торжество

И в муках на кресте кончалось Божество,

Тогда по сторонам животворяща древа

Мария-грешница и пресвятая Дева

Стояли, бледные, две слабые жены,

В неизмеримую печаль погружены.

Но у подножия теперь Креста честного,

Как будто у крыльца правителя градского,

Мы зрим поставленных на место жен святых

В ружье и кивере двух грозных часовых…

С точки зрения текста, никаких вопросов – привычный пушкинский шедевр, подчиненный любимой его композиции: две части, элегия пересекается с сатирой, посередине противительный союз; части спорят меж собою, но никто никого не побеждает, жизнь не сводится ни к обличению, ни к восхищению. Но где тут глубокая вера? При чем тут Страстная неделя?

А следующее стихотворение “Из Пиндемонти” пушкинист Евгений Тоддес вообще считал “внехристианским” и полагал, что идеал “лучших прав” противоречит “христианской этике” и ведет в сторону от нее – “к иному типу духовности”. Во всяком случае, оно не про Страстную; оно про свободу и право человека принадлежать себе. Замечательный американский пушкинист Олег Проскурин возражает: здесь выражена совсем другая мысль. Поэт принадлежит Богу, а не царю или народу; “создания искусств и вдохновенья” несут в себе дары не от века сего.

А теперь самое сложное. Каким же образом с этим циклом связано итоговое пушкинское стихотворение “Памятник”, которое с высокой степенью вероятности могло стать финалом цикла.

Я памятник себе воздвиг нерукотворный,

К нему не зарастет народная тропа,

Вознесся выше он главою непокорной

Александрийского столпа.

Сплошные динамические противоречия. Памятник нерукотворный, но воздвиг его себе не святой, а поэт; языческая Муза выполняет веленье Божие, глава у памятника непокорная, а Муза – послушна, христианская душа живет в античной лире, лира при этом заветная. То есть служащая Завету. Античные мотивы окрашены в церковные тона и обручены с народностью, а народность предстает опорой империи.

Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,

И назовет меня всяк сущий в ней язык,

И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой

Тунгус, и друг степей калмык.

Памятник соединяет римские доблести гордости и славы, эллинистическое представление о пластике и красоте, христианский идеал смирения. Поэт непокорен – поскольку послушен; он призван выполнить высшую волю, а Истина сильнее царя.

И долго буду тем любезен я народу,

Что чувства добрые я лирой пробуждал,

Что в мой жестокий век восславил я свободу

И милость к падшим призывал.

Так происходит и с личностью автора; она способна примирить непримиримое – соединить христианское с античным.

Веленью Божию, о муза, будь послушна,

Обиды не страшась, не требуя венца;

Хвалу и клевету приемли равнодушно,

И не оспоривай глупца.

Поэт непокорен земным владыкам – потому что памятник его нерукотворный, и он послушен высшей власти, то есть Богу. Он отказывается от римских добродетелей (“не требуя венца”), потому что выбирает путь служения. Но последним аккордом звучат горделивые строки: “И не оспоривай глупца”. Гордость и смирение образуют полюса, между которыми раскачивается замысел поэта. Как в стихотворении “Из Пиндемонти” власть, которой подчиняется поэт, идет от Бога, а власть “витий” – от закона.

Вне Бога пребывает не свободная личность, а несвободная власть. А свободная личность пребывает с Богом.

14. Риторика

Цикл в итоге так и не сложился – слишком сложная была поставлена задача, даже Пушкин оказался к ней не полностью готов.

Но одна “линия” лирического сюжета была прописана вполне отчетливо. Творчество не сводится к оригинальности. Не имеет ни малейшего значения, ты перелагаешь заемный мотив или придумываешь свой, первым берешь эту тему или опираешься на старый опыт, используешь итальянский сонет во французском переводе, используешь Горация, даешь фальшивые отсылки к опыту Мюссе и Пиндемонти или рифмуешь православную молитву, главное – сказать предельно кратко и предельно емко.

Посмотрим с этой точки зрения на первое (оно же второе) стихотворение цикла:

Отцы пустынники и жены непорочны,

Чтоб сердцем возлетать во области заочны,

Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв,

Сложили множество божественных молитв…

Композиция, конечно же, двухчастная. Противительный союз “но” на месте.

Но ни одна из них меня не умиляет,

Как та, которую священник повторяет

Во дни печальные Великого поста;

Всех чаще мне она приходит на уста

И падшего крепит неведомою силой…

Вторая часть – само переложение, пушкинская вариация на тему:

Владыко дней моих! дух праздности унылой,

Любоначалия, змеи сокрытой сей,

И празднословия не дай душе моей.

Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья,

Да брат мой от меня не примет осужденья,

И дух смирения, терпения, любви

И целомудрия мне в сердце оживи.

По сравнению с церковной службой немного смещены акценты, снят налет избыточной архаики, но в целом – точное и скромное переложение, цель которого – гармонизация “чужого слова”.

Сравним эту часть стихотворения с затяжными “Молитвенными думами” князя Вяземского (1821), написанными тем же александрийским стихом. И в эпиграфе поминающие Пушкина. На протяжении ста с лишним строк Вяземский разворачивает многословный монолог, по традиции противополагая разум и веру:

Обычай искони сочувственный народу.

Он с крестным знаменьем прошел сквозь огнь и воду.

Возрос и возмужал средь славы и тревог… <..>

В народах он слывет народом православным. <..>

Чтоб нам не забывать, что средь житейской битвы

Оружье лучшее: смиренье и молитвы…

Чтоб сеять мрак и сон с отягощенных вежд,

Чтоб духом возлетать в мир лучший, в мир надежд,

В мир нам неведомый, но за чертой земною,

Мир предугаданный пророческой тоскою?

Когда земной соблазн и мира блеск и шум,

Как хмелем обдают наш невоздержный ум,

Одна молитвою навеянная дума

Нас может отрезвить от суеты и шума… <..>

Среди житейских битв уязвленным бойцам,

Молитва, отдых будь и перемирье нам![22]

Вяземский распространяет свой текст вширь, Пушкин свой кристаллизует и упорядочивает. Место развернутого периода (“Чтоб духом возлетать в мир лучший, в мир надежд, / В