Короче, Пушкин - Александр Николаевич Архангельский

А там, за пределами Болдинской осени, один за другим возникают сюжеты, в которых сомнения доведены до стадии отчаяния. Мир ужасающе несправедлив, но любая попытка изменить порядок вещей ведет к еще большей несправедливости. Честного русского дворянина ставят в безвыходную ситуацию: подчиниться самодурству соседа Троекурова – значит лишиться чести, не подчиниться – лишиться средств к существованию, восстать – запустить маховик насилия и все равно ничего не добиться.

Первый же приказ восставшего Дубровского – поджечь дом, но открыть переднюю, чтобы успели спастись приказные чиновники, – не выполнен; Архип-кузнец втайне от барина запирает их, “окаянных”. Не по личной, душевной злобе (он тут же, рискуя собой, спасает из огня кошку) – просто в нем просыпается страшный инстинкт бунтовщика, над которым уже не властна воля барина – “начальника шайки”.

В “Пиковой даме” все будет еще безнадежнее.

Главные герои повести так или иначе вписаны в четыре круга.

В первом пребывают те, кто получил от жизни все – просто так, нипочему, не по заслугам. Это старая графиня, которой “ни за что” досталась тайна трех карт, а вместе с ней секрет счастливой жизни. Но также ее внук Томский – подчеркнуто безликий человек: он ни добр ни зол, ни умен ни глуп – но незаслуженно счастлив. И как везло его бабке, так везет и ему, так будет везти его детям и внукам. Достаточно уже того, что внук графини – князь. Если бы у нее были дочери, другое дело, но граф, женившись на княжне, остается графом; лишь заслуги перед государством, уровня Итальянского похода Суворова или подвигов Кутузова, могут принести княжеский титул.

Во втором круге – те, кто не получил от судьбы ничего. Но смирился, принял неизбежность, замер и награжден за это “компенсацией”. Такова Лизавета Ивановна, бедная воспитанница графини. Она претерпела от графини бесчисленные унижения, чуть было не попала в ловушку Германна, но в конце концов удержалась. И “за это” вышла замуж – и сама взяла воспитанницу. Жизнь описала круг, и началась новая спираль.

В третьем круге – игроки, люди горячечной страсти и ледяного расчета. Кто-то играет с судьбой, другие, как Чекалинский, эту судьбу олицетворяют, третьи просто ищут острых ощущений. Но никто не ставит целью с помощью карт победить несправедливость жизни, хотя в разговорах игроков такой мотив звучит.

А четвертая “группа” состоит из одного человека. Германн восстал против несправедливого миропорядка, когда одни всегда в избытке, а другие всегда в недостатке, попробовал выйти в “тузы” и проиграл все. Как старуха, пожелавшая, чтобы рыбка была у нее на посылках. В последней фразе повести (перед заключением) сказано: “игра пошла своим чередом”. Это противоречивая формула, потому что у азартной игры не может быть “череда”; она “обязана” быть непредсказуемой. Но формула эта подтверждена развязками главных линий.

Что же делать? Поправлять по мере сил несправедливую историю, миловать врагов, обеспечивать исключения из правил. Но системного выхода нет. Разве что в вечности. О религии Пушкин уже порою размышляет, но все-таки еще с опаской. Поэтому пока ему привычнее другой ответ, через поэзию.

В центре Болдинской осени 1833 года – двенадцать строф “отрывка”, названного “Осень”. Никакой отвлеченной философии, никакой конкретной политики – сплошная пейзажная живопись.

Октябрь уж наступил – уж роща отряхает

Последние листы с нагих своих ветвей;

Дохнул осенний хлад – дорога промерзает,

Журча еще бежит за мельницу ручей…

Поэт выбирает, но не систему власти и модель правления, а любимое время года. Оценивает, как партийные программы, преимущества и недостатки. И останавливается на днях “поздней осени”, которые “бранят обыкновенно”. Не потому, что это время объективно “лучше”, а потому что оно ближе ему лично. “Я” и “мир” уравнены в правах; есть единственный вид власти, который не содержит яда: власть быть самим собой.

Унылая пора! Очей очарованье!

Приятна мне твоя прощальная краса —

Люблю я пышное природы увяданье,

В багрец и в золото одетые леса… <..>

И с каждой осенью я расцветаю вновь…

Равновесие обеспечено творчеством; тишина вокруг “сладкая”, и воображение усыпляет “сладко” – словесный повтор подчеркивает эту гармонию:

И забываю мир – и в сладкой тишине

Я сладко усыплен моим воображеньем,

И пробуждается поэзия во мне:

Душа стесняется лирическим волненьем,

Трепещет и звучит, и ищет, как во сне,

Излиться наконец свободным проявленьем…

Это частый мотив у Пушкина – на берегу пустынных волн стоит и Царь, замышляющий имперскую столицу, и Поэт, задумавший новые стихи (“Бежит он… / На берега пустынных волн”); разница в том, что царский замысел требует жертв, а поэтический – только личного выбора. Противопоставление может показаться наивным, но Пушкин из раза в раз, из коллизии в коллизию возвращается к нему.

Громада двинулась и рассекает волны.

xii

Плывет. Куда ж нам плыть?..…

……………

……………

Пушкин предпочел жанр отрывка, потому что поэтическая мысль находится в движении; остановившись, она умирает. Но это особое движение. От покоя к воле и обратно. Примерно через год Пушкин подхватит тему и создаст еще один отрывок, стихотворение “Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит…”; считается, что оно не закончено.

Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит —

Летят за днями дни, и каждый час уносит

Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем

Предполагаем жить… И глядь – как раз – умрем.

На свете счастья нет, но есть покой и воля.

Давно завидная мечтается мне доля —

Давно, усталый раб, замыслил я побег

В обитель дальную трудов и чистых нег.

Биографический подтекст тут будет очевиден: мечта о семейном покое в деревне, мечта о переезде из столицы на фоне постепенно обостряющихся отношений с царем. Связь с “Осенью” тоже понятна: повторяются одни и те же мотивы. Хорошо отказаться от бурных страстей ради деятельного вольного покоя; природа заменяет историю; пространство сжимается и расширяется в одно и то же время. И отличия вполне ясны: в “Осени” круговорот времен создает иллюзию бессмертия, а в “Пора, мой друг, пора…” первое же слово напоминает о власти времени и неизбежной смерти.

Смерть освобождает из плена истории, но и при жизни человек имеет право “чтить самого себя”, наслаждаться природой и искусством. Не свобода вообще, а свобода автономного существования становится пушкинским идеалом. Не будучи философом и не