Короче, Пушкин - Александр Николаевич Архангельский

появляется и третья фигура. Чаадаев. Как Карамзин, холеный и холодноватый, как Крылов, скептический и обособленный. Подобно им обоим нашедший свой собственный жанр: философическое письмо, “апология”. Отчасти историческое эссе, отчасти поучительная притча, пропитанная эсхатологией… Но при этом автор не историк и не баснописец, не академический ученый и не политик. Его социальную маску злобно, но довольно точно описал поэт и партизан Денис Давыдов: “Старых барынь духовник, / Маленький аббатик, / Что в гостиных бить привык / В маленький набатик”.

Считается, что Чаадаев – тотальный карамзинский оппонент, а с Крыловым он вообще в разных вселенных. Они скептические патриоты, проповедуют исторический покой: замри и ничего не трогай, чтобы “Россия подоле постояла”. Он западник до глубины души; утрата связи с католической Европой – причина внутренней ущербности России; схизма – грех; необходимы резкие и быстрые телодвижения. Если мы успеем развернуться к Западу лицом, к Востоку задом, спасение возможно. Не успеем – придется пенять на себя.

Все это во многом так, позиции полярны. Но задача Чаадаева не в том, чтобы Россию сделать Западом, поскольку это невозможно и не нужно. А в том, чтобы помочь ей выполнить эсхатологическую миссию, восстановить разорванную связь с Европой. И вместе спасти человечество, которое обречено при сохранении разрыва. “Вместе” – ключевое слово. А для этого нужна Россия сильная и ощеренная штыками – именно поэтому Чаадаев, со всем его западничеством и свободолюбием поддержал “Клеветников России”; мессианство и милитаризм прекрасно уживаются.

Смеяться и принимать.

Конечно, были и другие имена: Николай Полевой, Михаил Погодин; иных Пушкин ценил, иных презирал, но все это был не его уровень. А равных он видел в другом ряду.

Гиббон: носитель Знания, неприменимого сегодня;

Нибур: дознаватель всемирных законов;

Гизо: политик в роли исследователя.

Карамзин – летописец;

Крылов – юродивый;

Чаадаев – аббат.

Чем завершились чаадаевские игры разума, известно; то, что придворному летописцу принесло влияние, юродивому баснописцу – статус, французскому парламентарию – успех, а британскому и прусскому античникам – признание сообщества, привело историософа к преследованию.

Три месяца Болдинской осени пролетят незаметно. Холера пройдет стороной. Пушкин останется жив и пополнит опыт произнесением своей единственной проповеди. Произойдет это еще в сентябре; крестьяне соберутся в церкви, построенной дедом, который якобы повесил любовника жены. Содержание известно в пересказе: “И холера послана вам, братцы, оттого, что вы оброка не платите, пьянствуете. А если вы будете продолжать так же, то вас будут сечь. Аминь!”

8. Друг мой женка

И еще один литературный цикл сложился в Болдине: письма невесте, а позже – жене. Переписка началась немного раньше, летом; Пушкин сразу постарался выбрать верный тон, сочетать необходимое кокетство, воспитательный взгляд и открытость.

Я мало бываю в свете. Вас ждут там с нетерпением. Прекрасные дамы просят меня показать ваш портрет и не могут простить мне, что его у меня нет. Я утешаюсь тем, что часами простаиваю перед белокурой мадонной, похожей на вас как две капли воды; я бы купил ее, если бы она не стоила 40 000 рублей. Афанасию Николаевичу следовало бы выменять на нее негодную Бабушку, раз до сих пор ему не удалось ее перелить (по-французски).

Поучение обращается в шутку, насмешка чревата пафосом, домашнее послание становится закваской для сонета. Забавная история о том, что в книжном магазине Слёнина на Невском продается картина, “приписываемая Рафаэлю”, которая изображает “св. деву Марию с младенцем Иисусом”, и стоит она 40 000, – перерастает в почти религиозное стихотворение:

В простом углу моем, средь медленных трудов,

Одной картины я желал быть вечно зритель,

Одной: чтоб на меня с холста, как с облаков,

Пречистая и наш божественный Спаситель —

Она с величием, Он с разумом в очах —

Взирали, кроткие, во славе и в лучах,

Одни, без ангелов, под пальмою Сиона.

Исполнились мои желания. Творец

Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадонна,

Чистейшей прелести чистейший образец.

Здесь, как в целом ряде пушкинских стихотворений той поры, служение возлюбленной, по выражению Ирины Сурат, “осознается… как особый религиозный путь, заменяющий путь традиционно-христианский”. Мечта о семье превращается в культ, со своей религиозной атрибутикой; все это сдобрено юмором, но не теряет глубины.

И письма в этом играют особую роль. В Болдине они становятся серьезней и печальней; с будущей женой приятно пошутить, но хочется поговорить на равных.

Мне только что сказали, что отсюда до Москвы устроено пять карантинов и в каждом из них мне придется провести две недели… Если что и может меня утешить, то это мудрость, с которой проложены дороги отсюда до Москвы; представьте себе, насыпи с обеих сторон, – ни канавы, ни стока для воды, отчего дорога становится ящиком с грязью, – зато пешеходы идут со всеми удобствами по совершенно сухим дорожкам и смеются над увязшими экипажами. <..>

Наша свадьба точно бежит от меня; и эта чума с ее карантинами – не отвратительнейшая ли эта насмешка, какую только могла придумать судьба? (по-французски).

Своими письмами невесте и жене Пушкин задает новый тип семейных отношений; эти письма – производство доверия. Можно обсуждать беременность, денежные проблемы, ревность, примирение, политику – что угодно. И поэтому при первой же возможности поэт переходит на русский язык. По-французски было переписываться проще, набор готовых риторических приемов шире; но когда общаешься по-русски, резко сокращается дистанция…

В конечном счете он навязывает Гончаровой образ двойственной патриархальности. Патриархальности – поскольку муж намного старше, образованней и опытнее; двойственной – потому что заставляет женщину быть самостоятельной. С поправкой на XIX век, когда представления о равенстве мужчин и женщин были совсем другими.

В феврале 1831-го в Москве состоится свадьба, которой по традиции предшествовал мальчишник; ближайшие друзья и давние приятели, от западника Вяземского до славянофила Ивана Киреевского и от Языкова до Баратынского стали свидетелями приступа тоски. По традиции после мальчишника поехали к цыганам, и знаменитая цыганка Таня спела:

Ах, матушка, что так в поле пыльно?

Государыня, что так пыльно?

Кони разыгралися… А чьи-то кони, чьи-то кони?

Кони Александра Сергеевича…

Таня вспоминала: “Пою я эту песню, а самой-то грустнехонько, чувствую и голосом то же передаю, и уж как быть, не знаю, глаз от струн не подыму… Как вдруг слышу, громко зарыдал Пушкин. Подняла я глаза, а он рукой за голову схватился, как ребенок плачет…”

Венчаться хотели в