Короче, Пушкин - Александр Николаевич Архангельский

домовой церкви князя С. Голицына, но митрополит Московский Филарет не разрешил. Пушкины обвенчаются в Большом Вознесении на Никитской; то ли при обмене кольцами рука Александра Сергеевича дрогнула и он уронил кольцо, то ли с аналоя упали Евангелие и крест, но как человек суеверный он расстроился. А как человек влюбленный – постарался поскорей забыть о неприятном.

Первые несколько месяцев Пушкины проведут на Арбате (ныне дом 53), в пяти арендованных комнатах, а в мае через Петербург отправятся в Царское Село.

Жить бы и жить с молодой женой. Пушкин поначалу так и делает; Нащокину он сообщает с летней дачи: “мы здесь живем тихо и весело”. Но нет, политика берет свое. Счастье медового месяца отступает в прошлое, а страх большой европейской войны нарастает; следя за восстанием в Польше, Пушкин пишет о поляках печально знаменитые слова: “Их надобно задушить” (в письме Вяземскому от 1 июня 1831 года). Около 21 июля Бенкендорф доложил царю о пушкинской записке: Пушкин просит разрешить ему журнал и допустить до государственных архивов. И становится не просто официальным историографом, но биографом Петра Великого.

Пушкин-историк, подобно Гизо, хотел быть политиком слова. Подобно Карамзину, иметь влияние на государя, быть политиком дела. Подобно Крылову, выражать народный взгляд на вещи. В стране, где нет парламента и партий, миссия советчика важна. А История играет ту же роль, какая в демократической системе отведена электорату. Я могу адресоваться “народу”, чтобы разговаривать с царем на равных, а могу сказать, что за мной русская история, и попробуй мне возрази.

Что вышло из попытки перейти в официальные поэты, мы знаем; так что лучше продолжим семейный сюжет.

9. Расставание с иллюзиями

В мемуарах современников читаем трогательные истории о восхищении читателей. Например, о том, как белой ночью 1833 года Пушкин шел из города на Черную речку, где они с женой в тот год снимали дачу. Возле Острова столкнулся с директором Ревельского театра, писателем и переводчиком Фридрихом Титцем, который начал разговор о поэзии. Дачники, катавшиеся на лодке, услышали пушкинский голос и хором затянули “Черную шаль”.

Гляжу как безумный на черную шаль,

И хладную душу терзает печаль…

“Шаль”, разумеется, пели; “Прелестная дева ласкала меня…” – это предвестье шансона. Но популярность “серьезного” Пушкина падала. Журналист Надеждин уверял, что всем была видна “печальная лествица ощутительного упадания поэта”. Историк Погодин писал публицисту Шевырёву: “…его ругают наповал во всех почти журналах”. Белинский, восходящая звезда журнальной критики (который после смерти Пушкина напишет гениальный цикл статей о нем), говорил о печальном закате поэта. Ценили китч, презирали глубокие тексты. И не имели доступа к итоговым шедеврам: ни “Отцы пустынники”, ни великая “Осень”, ни “Из Пиндемонти”, ни “Странник”, ни “Туча”, ни “Когда за городом, задумчив, я брожу…”, ни “Вновь я посетил…”, ни другие стихи, по которым мы судим о Пушкине, не были известны современникам. Лежали в рукописях, если не считать опубликованные отрывки – незавершенные “Арап Петра Великого” и “Дубровский”; не прошел монаршую цензуру “Медный всадник”, ни малейших шансов напечатать “Сказку о попе и о работнике его Балде” не было. Из “Маленьких трагедий” была поставлена только одна – “Моцарт и Сальери” в Александринском театре, а “Каменный гость” даже и не напечатан.

И причина заключалась не в Пушкине лично. Снижался в целом интерес к тому, что делал пушкинский литературный круг. 1 января 1830-го начала выходить восьмиполосная “Литературная газета”, но уже в июне 1831-го она закрылась. Отчасти потому, что Пушкину, Оресту Сомову и Дельвигу не разрешили освещать политику и они проиграли Булгарину. Но только отчасти. Публике были непонятны пушкинские поэтические, этические, тематические решения.

Так, в мае 1830-го он напечатал в “Литературной газете” одну из лучших своих исторических элегий “К вельможе”, посвященную Николаю Юсупову, владельцу имения Архангельское. Сибарит, крепостник, сенатор, директор Оружейной палаты, богатейший московский аристократ, остроумный собеседник, Юсупов был известен не научными открытиями или политической карьерой, не творческими порывами или военными подвигами, а оргиями и “почти патологическим сладострастием” по выражению Вацуро. В доме хранились портреты трех сотен его любовниц; “кордебалет” по знаку хозяина сбрасывал одежды; при этом экономили на всем, топили печи опилками, из-за чего случился масштабный пожар. И, разумеется, секли провинившихся.

И вот такого-то героя Пушкин предложил своим читателям – не ради сатирического осмеяния, а почти любуясь “союзом ума и фурий” (пародия на “союз меча и лиры” в “Годунове”). И восхищаясь переменами судьбы: тут и Вольтер, и стихи Бомарше, Юсупову посвященные, и очистительная революция… Реакция публики оказалась предсказуемо-возмущенной? Почему Юсупов? Почему не адмирал Мордвинов или хотя бы Шишков?

Но Пушкин не пишет портрет (он соглашался, что Юсупов пуст) – он сочиняет образ. Ему нужен не деятель, не вершитель судеб, а самодостаточный русский барин, который прожил жизнь “по прихоти”, а не по приказу; его биография – набор впечатлений, а не свершений. Чины и награды доставались вельможе не по заслугам, а по законам судьбы. Ему оставалось только наблюдать.

Ты понял жизни цель: счастливый человек,

Для жизни ты живешь.

Отыгрывая формулу “Цель поэзии – поэзия”, Пушкин говорит об искусстве жить для жизни. Сам лирический рассказчик лишен этого чувства покоя, он полностью принадлежит суете современности, но часы, проведенные у Вельможи, дают ему силы вернуться в изменчивую реальность.

Впрочем, и XVIII столетие, и посленаполеоновская современность здесь одинаково условны. А за декорациями спрятан настоящий Рим эпохи упадка, с которым Пушкин в 1830-е годы постоянно сравнивал свою эпоху. “Античный декаданс”, по выражению Вадима Вацуро, изображен в “Египетских ночах”, во многих прозаических набросках; об “александрийском” следе мы совсем недавно говорили.

Вельможи римские встречали свой закат.

И к ним издалека то воин, то оратор,

То консул молодой, то сумрачный диктатор

Являлись день-другой роскошно отдохнуть,

Вздохнуть о пристани и вновь пуститься в путь.

Для публики же это было слишком сложно – и самодостаточность, и право жить для жизни, и параллель с упадком Рима; она считала это завихрениями литературной аристократии, которая казалась уходящей натурой.

Да она и уходила – физически. Умер Дельвиг; Пушкин был потрясен. Друзья умирали и раньше: давным-давно не стало лицеиста Корсакова, брата презираемого Дундука, после восстания повесили Рылеева. Но Пушкин не случайно написал 21 января 1831-го: “Вот первая смерть, мною оплаканная”. Первая – потому что ощущалась как предвестье собственной кончины. Встреча с “Грибоедом” двумя годами ранее вызвала смутные предчувствия,