Короче, Пушкин - Александр Николаевич Архангельский

Урну с водой уронив, об утес ее дева разбила.

Дева печально сидит, праздный держа черепок.

Чудо! не сякнет вода, изливаясь из урны разбитой;

Дева, над вечной струей, вечно печальна сидит.

Царскосельская статуя

Античность живет в Царскосельском саду. Но Пушкину этого мало; он гекзаметром описывает статую “Молочница (Девушка с кувшином)”, отлитую русским скульптором Соколовым на тему французской басни Лафонтена “Молочница и горшок с молоком”. То есть греческое отражается в русском, русское – во французском, и Пушкин – поровну во всем. Еще одна миниатюра посвящена самородку Ломоносову, его призванию и предназначению:

Невод рыбак расстилал по брегу студеного моря;

Мальчик отцу помогал. Отрок, оставь рыбака!

Мрежи иные тебя ожидают, иные заботы:

Будешь умы уловлять, будешь помощник царям.

Русская версия древнегреческого метра встречается с евангельским образом апостола, российского героя ждет судьба европейского просветителя, а молодая Россия укореняется в мировой истории. Ни слова об этом не сказано, а результат предъявлен.

Так впоследствии будет построено и стихотворение “Художнику”. Поэт находится в мастерской скульптора Бориса Орловского, ваявшего статуи для галереи возле Казанского собора (будут установлены в 1837-м). Две главные скульптуры в этой череде героев – Кутузов, начинатель “скифской” войны, и Барклай де Толли, главнокомандующий европейским походом русской армии. Пушкин с этой примиряющей концепцией не был полностью согласен, но образ важнее идеи. “Давай мне мысль какую хочешь…”

Тема – русская, размер – аналог древнегреческого, читатель может вспомнить об элегическом дистихе и соотнести с ним полярные темы стихотворения: грусть и веселье, податливый гипс и подчинившийся мрамор, смерть, посмертная слава и дружба… А может просто уловить идею: история и частная жизнь стоят на полюсах.

Грустен и весел вхожу, ваятель, в твою мастерскую:

Гипсу ты мысли даешь, мрамор послушен тебе…

Здесь зачинатель Барклай, а здесь совершитель

                                                                          Кутузов.

Тут Аполлон – идеал, там Ниобея – печаль…

Весело мне. Но меж тем в толпе молчаливых

                                                                      кумиров —

Грустен гуляю: со мной доброго Дельвига нет:

В темной могиле почил художников друг и советник.

Как бы он обнял тебя! Как бы гордился тобой!

Кутузов и Барклай, как Ломоносов в болдинском “Отроке”, предстают античными героями и при этом русскими деятелями. А персонажи античных по стилю и духу скульптур “На статую играющего в бабки” и “На статую играющего в свайку”, которые были представлены на Академической выставке 1836 года, сохраняют русское начало. Авторы, молодые скульпторы Пименов и Логановский, получили золотые медали Академии; Пушкин описывает их работы с удовольствием:

Юноша трижды шагнул, наклонился, рукой о колено

Бодро оперся, другой поднял меткую кость.

Вот уж прицелился… прочь! раздайся, народ

                                                                  любопытный,

Врозь расступись; не мешай русской удалой игре.

Бабки – это косточки парнокопытных, которыми нужно было вписаться в очерченный контур. Свайка – металлическая блямба на заостренном стержне, ею полагалось попасть в кольца и при этом сделать так, чтобы она воткнулась в землю. Прямо скажем, далеко от античных реалий. Но с какой игрой сравнивает эти забавы Пушкин? С удалью греческого дискобола!

Юноша, полный красы, напряженья, усилия чуждый,

Строен, легок и могуч, – тешится быстрой игрой!

Вот товарищ тебе, дискобол! Он достоин, клянуся,

Дружно обнявшись с тобой, после игры отдыхать.

Причем здесь описана не только сама русская игра, но и скульптура, изображающая русскую игру и стилизованная под античность. Так “Сонет” говорил о сонете, “Элегия” рассказывала об элегии, а “Пир Петра Первого” – об оде, а “Царскосельская статуя” запечатлела русскую скульптуру на французский сюжет…

Вместо многословия – многослойность. Сжатие, редукция, уплотнение.

В этом направлении путь был проложен Жуковским. Российская империя – типичная “догоняющая культура”: поэты XVIII века использовали иноземный опыт как фундамент для ускоренной застройки пустыря. Причем, как выразился академик Лихачев, не переводили отдельные тексты, а производили трансплантацию целых культурных пластов. Ломоносов переместил в Россию анакреонтику, Тредьяковский – поэтическую романистику, Сумароков – шекспировскую драматургию…

Но Жуковский никого не переселял – и сам никуда не переселялся (о переводе “Одиссеи” отдельно). Он перелагал то Шиллера, то Байрона, то Гёте, то Бюргера с фон Цедлицем. “По прихоти своей” вплотную приближался к исходнику и резко удалялся от него. Потому что это был не перевод, не перенос, не трансплантация; это было построение “аналоговой версии”. Русская поэзия еще не стала европейской, но уже оторвалась от архаических корней; ей была доступна имитация, произвольное использование принципов. Слово “имитировать” не самое приятное, но что поделать. Зато прием давал отличный результат – от фольклорных ходов до книжных решений.

Пушкин имитировал европейскую традицию, приписывая собственные тексты итальянцам, французам и сербам; использовал приемы имитации, работая над сказками в народном духе. Начиная “Сказкой о попе и о работнике его Балде” (1830). И когда они с Жуковским устроили соревнование, кто лучше справится с родным фольклором (1831), ученик опять переиграл учителя. “Сказка о царе Салтане…” (и более поздние сказки – о мертвой царевне, о старухе, рыбаке и рыбке, о золотом петушке) настолько сильнее, чем “Сказка о царе Берендее…”, насколько Пушкин радикальнее в решениях. Он смешивает гриммовские, ирвинговские, прочие литературные решения – со стилизованным русским фольклором. И получает грандиозный результат: имитацию, которая становится оригиналом.

В европейской культуре такое случалось, как раз на излете античности. Когда уже настала эра христианства, но греческие традиции еще не умерли, в Александрии работал поэт Нонн Панополитанский. Два главных его произведения – деяния Диониса и Деяния Иисуса. Дионис для Нонна – уже не полностью “свое”, но еще и не вполне “чужое”, Иисус – еще не вполне “свое”, но уже не вполне и “чужое”. Неудивительно, что Нонн перелагал Евангелие гекзаметром, как Пушкин русским гекзаметром рассказывал о Ломоносове, Кутузове, Барклае да и в целом – о российской жизни. “Юноша, полный красы, напряженья, усилия чуждый…”

Но подобное обычно происходит на излете эпохи, перед прощанием с ней. А у Пушкина – в самом начале, когда национальная традиция лишь складывается.

7. Знаток, летописец, юродивый, аббат

Пушкин очень рано ощутил себя поэтом и политиком. Прозаиком чуть позже. Историком совсем поздно: он готовился к этой роли