Короче, Пушкин - Александр Николаевич Архангельский

Но кавалергарды думают иначе. Особенно те, чья внешность совпадает с описанием гадалки Александры Кирхгоф, которая в молодости предрекла Пушкину “изгнание на юг и на север, … его женитьбу и наконец преждевременную смерть, предупредивши, что должен ожидать ее от руки высокого белокурого человека”.

Пушкин (человек суеверный) не раз вспоминал о ее предсказаниях.

12. Арапский профиль, белый человек, мадонна

Не самый высокий, зато белокурый барон Жорж Дантес родился в 1812 году, то есть был ровесником Натальи Николаевны. Прежде чем попасть в Россию, он участвовал в Июльской революции – разумеется, на стороне властей. В 1833-м в маленькой европейской гостинице случайно познакомился с голландским посланником Якобом Борхардом ван Геккереном де Беверваардом, который после отпуска возвращался в Петербург. Сорокаоднолетний посланник и двадцатиоднолетний Дантес понравились друг другу и решили дальше ехать вместе. В 1834-м Жорж стал офицером русской гвардии, корнетом Кавалергардского полка – Дантесу помогло письмо принца Прусского Вильгельма, а письму помог отзывчивый барон.

Отношения Дантеса с Геккереном развивались. Весной 1835-го посланник начал оформлять бумаги на усыновление Дантеса. Ради этого ему пришлось покинуть место службы и на год уехать в Европу. Среди прочего, завернуть в Баден-Баден, где жил тогда “физический” отец Дантеса. Вряд ли рассказ нидерландца порадовал консервативного обывателя, выходца из маленького Сульца, где французский роялизм встречается с немецкой реакцией. В каком-то отношении тогдашняя Россия была куда терпимее Европы – если не вести себя демонстративно. Однако родитель нуждался в деньгах. И закрыл глаза на реальность, согласившись уступить права отцовства.

Перед самым отъездом Геккерена Пушкин познакомился с молодым Дантесом и до поры до времени ему симпатизировал. А Дантес успел влюбиться в Наталью Николаевну – и Пушкину не симпатизировал никогда. В этой влюбленности не было (вначале) ничего особенно скабрезного. Наталья пользовалась успехом; Пушкин вяло ревновал царя, который нарушал (отчасти) правила ухаживаний, но, кажется, не заступал опасную черту.

20 января 1836-го отсвет Гончаровой-Пушкиной впервые ляжет на страницы писем Геккерену. Наталья тут не названа по имени, но дипломаты умеют читать между строк (здесь и далее перевод с французского М. Писаревой):

Мой драгоценный друг… я безумно влюблен! …самое же ужасное в моем положении, что она тоже любит меня, однако встречаться мы не можем, и до сих пор это невозможно, так как муж возмутительно ревнив.

Дантес прекрасно понимает, что должен испытать барон при вести о влюбленности любимого, и талантливо играет его чувствами. Сообщил неприятную новость? Заставил собеседника напрячься? Нужно скорее его успокоить.

…драгоценный мой друг, я считаю дни до твоего возвращения, и те 4 месяца, что нам еще предстоит провести вдали друг от друга, покажутся мне веками; ведь в моем положении необходимо присутствие любящего человека, которому можно было бы открыть сердце и попросить ободрения.

Успокоив, можно попросить перчаток и носков из филозели, смеси из шелка и шерсти. И сладко улыбнуться на прощанье: “…будь снисходителен к моей новой страсти, ведь тебя я тоже люблю всем сердцем. Дантес”.

Через две недели, 2 февраля 1836-го, он отправит новое письмо, в котором продолжит дразнить, провоцировать ревность, но все-таки предложит утешение, признав за бароном право быть наставником, советчиком и конфидентом, чтобы тот мог управлять Дантесом и помочь ему избавиться от страсти к “этой женщине” (выражение из письма от 14 февраля).

Примерно в те же дни (5 февраля) фрейлина Мария Мердер внимательно следила за Дантесом и Натальей на балу у княгини ди Бутера и заметила взаимное кокетство. Все еще в пределах допустимого. Пушкин был бы недоволен, но ему пока не до того: он должен был улаживать историю с князем Репниным, несостоявшимся уваровским наследством и “Выздоровлением Лукулла”.

Проходят еще две недели; из письма от 14 февраля 1836-го мы вместе с Геккереном узнаем, что “состоялось объяснение, было оно ужасным, но пошло… на пользу. В этой женщине обычно находят мало ума; …но невозможно было вести себя с большим тактом, изяществом и умом, чем она при этом разговоре… «Я люблю вас, как никогда не любила, но не просите большего, чем мое сердце, ибо все остальное мне не принадлежит, а я могу быть счастлива, только исполняя все свои обязательства, пощадите же меня и любите всегда так, как теперь, моя любовь будет вам наградой»”…

Дантес не мог читать “Евгения Онегина”, но словно бы цитирует последние слова Татьяны: “Я вас прошу, меня оставить; / Я знаю: в вашем сердце есть / И гордость и прямая честь. / Я вас люблю (к чему лукавить?), / Но я другому отдана; / Я буду век ему верна”. А что касается его словесных излияний, то в них смешалось все: и реальные переживания, и пошлость, и риторическая манипуляция.

…ты единственный, кто равен ей в моем сердце… время произведет свое действие и изменит ее, и ничто не будет напоминать мне ту, кого я так любил, тогда как к тебе, мой драгоценный, каждый новый день привязывает меня все крепче, напоминая, что без тебя я был бы ничто.

Кажется, “попытка ревности” сработала. Мы не имеем писем Геккерена, но по ответу Жоржа можно догадаться: барон поставил “приемного сына” на место и заодно оболгал Наталью. “Ты был не менее суров к ней, написав, будто до меня она хотела принести свою честь в жертву другому, но это невозможно. Верю, что были мужчины, терявшие из-за нее голову, она для этого достаточно прелестна, но чтобы она их слушала, нет!”

А что же Пушкин? Развязав очередной “лукулловский” сюжет и договорившись с цензорами об издании “Современника”, он получил возможность внимательней взглянуть на молодого ухажера. Но Пушкин – увы – не взглянул. На следующий день после очередного письма Дантеса (от 28 марта), из которого понятно, что страсти закипают с новой силой, умерла Надежда Осиповна – она ушла из жизни в светлую заутреню, на Пасху. Снова стало не до кавалергардов: Пушкину пришлось заняться организацией похорон, а затем сопровождать тело матери в Святые Горы.

Что творилось у поэта на душе, ясно из ночного разговора в Москве. 2 мая он нагрянул к Нащокину. Несмотря на поздний час, Павла Воиновича не было дома, и Пушкин напугал его жену рассказами о том, как могильщики рыли могилу для его матери в Святогорском монастыре, а он смотрел на их работу, любовался песчаным, сухим грунтом и думал о Нащокине: “Если