Короче, Пушкин - Александр Николаевич Архангельский

источников этого стихотворения есть важнейший, очевидный. Это поэма “Цыганы”, которая завершается скептическим пассажем: “Но счастья нет и между вами, / Природы бедные сыны!..” Старик упрекает Алеко: “Ты для себя лишь хочешь воли”. При этом Алеко тушуется и ничего не отвечает; Автор тоже морально сдается, принимая вывод Старика: “Оставь нас, гордый человек!” Но спустя двенадцать лет Пушкин находит слова, возражает и Алеко, и Цыгану, и себе тогдашнему. Не путайте смирение и умиление; счастье есть, и оно возможно и среди “природы бедных сынов”, и в душных городах. Главное – жить “по прихоти своей”. Не затрагивая чужие интересы и правила. То есть иметь те самые “учреждения”.

Причем прихоть, умиление, трепет – для него теперь не просто состояние души, а категории большой политики. Он шел к этому долгие годы:

“глас умиления” звучал в дописанных им строчках гимна “Боже! царя храни!”;

“в умиленье вдохновенном” поэт говорил с Чаадаевым о политике;

готовность воспеть хвалу государю “в сердечном умиленье” обоснована в послании “Друзьям”;

лик опального Полководца приведет поэта “в восторг и в умиленье”.

Почему же они политические? Потому что создают модель мироустройства, позволяющего при любом умеренном режиме “чтить самого себя”.

И как раз Жуковский, осужденный в “Полководце”, дал Пушкину все эти личные ориентиры. Да, карамзинское влияние значительно; назвав свой первый сборник “Мои безделки”, Николай Михайлович развернул поэзию к обыденности, а названием “Бедная Лиза” запрограммировал русскую прозу. Мелочи приобрели серьезный статус, “легкая” французская поэзия во главе с Эваристом Парни перестала быть просто словесным узором, а “малые” жанры сравнялись с “большими”. Но это умозрение, а не переживание. Установка, а не опыт. А Жуковский, которого Пушкин привычно ругал, показал, как можно это написать. Какие слова подобрать, на какие ритмы положиться.

Философ Владимир Соловьев назвал элегию Жуковского “Сельское кладбище” “родиной русской поэзии”, и это правда: меланхолические обертоны, тягучий ритм и равнодушие к кладбищенской героике стали камертоном для пушкинского “Когда за городом задумчив я брожу”, лермонтовского “Выхожу один я на дорогу…”, пастернаковского “Гамлета”. “Светлана” и все отпочковавшиеся от нее баллады создали особое пространство жанра, где библейский ужас переходит в бытовую шутку, а “счастье и права” отдельного существования – сильнее неизбежной смерти. “Невыразимое” в его поэзии, вопреки заявленным сомнениям, “подвластно выраженью”, а разлука не бывает вечной. “Прекрасное погибло в пышном цвете… / Таков удел прекрасного на свете!”, однако “Не говори с тоской: их нет; / Но с благодарностию: были”.

Сама установка Жуковского, писать “для немногих”, работала на ту же самую позицию: один в поле воин, человек есть мера вещей, держава для личности, а не личность для державы. Важные банальности, помноженные на великую поэзию, возвращали себе глубину. И формировали Пушкина, в том числе политически. Мы же помним, что “восторги умиленья” в его системе – общественно значимый принцип.

В итоге от чересчур укоренившейся империи российской мимо агрессивного французского парламентаризма и рыночной американской демократии Пушкин движется к иному, лучшему идеалу. Имя которому – индивидуализм. Не путать с эгоизмом, который Пушкин строго порицает: “Все благородное, бескорыстное, все возвышающее душу человеческую – подавленное неумолимым эгоизмом и страстию к довольству (comfort); <..> такова картина Американских Штатов, недавно выставленная перед нами”.

Определение индивидуализма было предложено тем же Токвилем в главе “Об индивидуализме в демократических странах”: “взвешенное, спокойное чувство, побуждающее каждого гражданина изолировать себя от массы себе подобных и замыкаться в узком семейном и дружеском круге. Создав для себя, таким образом, маленькое общество, человек охотно перестает тревожиться обо всем обществе в целом”. Когда-то Ефим Эткинд обратил внимание на то, что это прозаический конспект “Из Пиндемонти”. Особенно если напомнить еще одну цитату из Токвиля: “Я думаю, что демократические народы испытывают естественное стремление к свободе; будучи предоставленными самим себе, они ее ищут, любят и болезненно переживают ее утрату”.

В эссеистической книжке, как наша, не принято рассказывать о спорах академических ученых, но тут промолчать невозможно. Александр Долинин справедливо заметил: Пушкин написал “Из Пиндемонти” 5 июля, если вообще не июня, а купил все перечисленные книги 2-го. Нет ни малейшего шанса, что за три дня он мог прочесть и пропустить через себя обильный двухтомник Токвиля. И вообще “Из Пиндемонти” скорее про конституционную монархию, чем про идеал американской демократии.

Но стихи, подобные “Из Пиндемонти”, где совместились исповедь и проповедь, упрямая мечта и горькое сознание неосуществимости, вообще не могут быть программой демократии или апологией монархии. Как не могут быть одой Америке или Европе. Они не о режимах и форматах – они о человеке и его “самостоянье”: этот русский аналог индивидуализма Пушкин предложил в незавершенном стихотворении “Два чувства дивно близки нам…” Здесь память и любовь к отечеству названы “животворящей святыней”, но важны они не сами по себе. Самобытность, патриархальный идеал – лишь условие самостоянья, идеала личности:

На них основано от века

По воле Бога самого

Самостоянье человека,

Залог величия его.

Отвергая процедуры демократии, Пушкин принимает без остатка ее результаты. Иные, лучшие права, иную, лучшую свободу. Американский путь ему не ближе русского и европейского, но между самовластием и самостояньем выбор очевиден.

И поэтому особый интерес должна была вызвать у него надежда Токвиля на особую роль Америки и России: “В настоящее время в мире существуют два великих народа, которые, несмотря на все свои различия, движутся, как представляется, к единой цели. Это русские и англоамериканцы. Оба этих народа появились на сцене неожиданно. Долгое время их никто не замечал, а затем они сразу вышли на первое место среди народов, и мир почти одновременно узнал и об их существовании, и об их силе. <..> Развитие остальных народов уже остановилось или требует бесчисленных усилий, они же легко и быстро идут вперед, к пока еще неизвестной цели”.

Как выразился писатель и ученый Юрий Николаевич Тынянов, много заказов было сделано русской литературе, но все бесполезно. Ей закажут Индию, а она откроет Америку.

16. Отвечая самому себе

И тут мы подходим к важнейшему пункту. Если положить рядом два текста – “Из Пиндемонти” и “Клеветникам России”, – станет ясно, что стихи 1836 года отвечают на стихи 1831-го. Теперь Пушкин возражает не “витиям” в частности, не условному Западу в целом, а самому себе. Исповедь индивидуализма противопоставлена проповеди державного единства и парламентской партийности. Личное поклонение “природы красотам” – коллективному образу рати, сверкающей штыками. Витиям адресованы язвительные строки: “Я не ропщу о том, что отказали боги / Мне в сладкой участи оспоривать