Дом моей матери. Шокирующая история идеальной семьи - Шари Франке

не понимали? Это же дети! Мои братья и сестры. Реальные люди, пережившие невообразимый ужас. Это не шоу. Не книжный сюжет, который можно разбирать и анализировать. Мне хотелось закричать на них, чтобы они остановились. Оставили нас в покое. Есть вещи, о которых лучше молчать. Ужасы, которые лучше оставить под покровом тайны. И это – один из них.

Спустя месяц после обнародования материалов дела мы с Кевином и Чедом опять сидели под прицелом камер. Нам предстояло посмотреть эпизод из телепередачи «20/20» под названием «Руби Франке: от мамы-инфлюенсера до преступницы». Причем посмотреть, пока нас самих будут снимать: команда документалистов делала фильм о нашей семье. Я ненавидела все это: камеры и внимание со всех сторон. Но мы согласились, что должны как-то взять под контроль нарратив о нас, и потому позволили очень уважаемым документалистам снять фильм, в котором история будет рассказываться с нашей точки зрения, прежде чем мы продолжим жить своей жизнью.

Когда эпизод из «20/20» начался, у меня встал ком в горле. В комнате все стихло, картинки замелькали на экране. Внезапно, без предупреждения, там появились фотографии травм, полученных детьми. Меня как будто ударили под дых.

Никто из нас до сих пор не видел этих фото.

Кевин сжал мою руку. Чед уставился в пол. Я не могла этого вынести.

На экране всплыло лицо Джоди, и меня охватила ярость. При виде Руби я окаменела. Я больше не знала, кто этот человек.

Меня возмутило, как в «20/20» подали материал. Они взяли не тот тон, не проявили никакого сочувствия. Мне показалось, их единственным мотивом было снять востребованный фильм и нажиться на нашей истории. Я пыталась понять, в какой момент созерцание чужой боли и страданий переходит грань между эмпатией и вуайеризмом. До чего быстро мы, все общество, стали глухи к мукам других, как лишились способности сочувствовать, когда нас со всех сторон начали бомбардировать зрелищами человеческой драмы. Члены моей семьи превратились в каких-то персонажей мыльной оперы, – вот только наши страдания были реальными, а последствия – неустранимыми. Нашу скорбь обратили в товар, упаковывали и продавали, потребляли и выбрасывали.

Для создателей контента, новостных каналов и документалистов, занимающихся тру-краймом, такая экономика весьма соблазнительна. Цифровое пространство и медиа сулят массу возможностей, но одновременно это дикая пустыня, и, я боюсь, мы заблудились в ней.

Я знала, что должна каким-то образом высказаться. Отчасти мною двигало желание заявить «нет» стремлению всех вокруг обсуждать моих братьев и сестер. Где угодно, даже на страницах моей книги. Пусть они сами, когда вырастут, расскажут свои истории, – если захотят. Я буду не лучше Руби, если опишу их опыт без их осознанного согласия. Они заслуживают, чтобы им вернули некогда отнятый выбор.

«Я не хочу ни в чем быть похожей на нее, – думала я. – Я не стану эксплуатировать их, как она».

Глава 49

Все закончится на этом

В августе 2024 года я получила письмо из тюрьмы от Руби. Его передал мне ее адвокат, объяснив, что Руби написала письмо несколькими месяцами раньше, в феврале, но оно затерялось среди юридических документов.

Чтение письма вызвало у меня смешанные чувства. Оно было на пяти страницах, но длина отнюдь не равнялась содержанию. Целых две страницы – между прочим – посвящались декорированию моей детской. Руби в поэтических выражениях восторгалась тем, как готовилась к рождению первого ребенка, заботливо выбирала цвета и стиль оформления. Она говорила обо мне как о младенце, исходя ностальгией по давно прошедшим временам. Читая письмо, я как будто рассматривала чужой фотоальбом: узнавала действующих лиц, но никак не ассоциировала себя с описываемыми эмоциями.

Руби приносила извинения. Но не те, на которые я надеялась и которых ожидала. Она не извинялась за боль, которую причинила нам, и не признавала причин, по которым оказалась в тюрьме. Нет, она сожалела, что не проводила со мной больше времени до того, как я уехала в колледж. Это казалось такой мелочью по сравнению со всем остальным, что с нами произошло!

С каждой строкой я ощущала все большее отчуждение. Руби, написавшая это письмо, жила в своей иллюзорной реальности: той, где наши отношения можно было исправить воспоминаниями о детских одеяльцах и цвете стен. Она обращалась ко временам до всей той боли, до камер, до того, как все пошло не так. И обходила те подлинные и болезненные проблемы, которые в конце концов развели нас в разные стороны.

Письмо лишь укрепило мое мнение о Руби. Даже сейчас, сидя за решеткой, она не могла – или не хотела – говорить о глубоких ранах, о годах манипуляций, о публичной эксплуатации нашей семейной жизни, об ужасах, которые творила с младшими детьми.

Почему же?

«Нарциссизм» стал в последнее время популярным определением для чего угодно. Начальник думает только о себе? Да он нарцисс! Приятель считает, что весь мир крутится вокруг него? Нарциссизм, что же еще! Родственник привлекает к себе внимание на всех семейных сборищах? Нарцисс, самый обыкновенный. Но не любое проявление эгоизма является признаком расстройства личности. Может, у человека выдался плохой день – а может, он просто козел.

Настоящее нарциссическое расстройство личности – это сложное и серьезное заболевание, выходящее далеко за рамки сосредоточенности на себе или плохого характера. Это доминирующее чувство своего превосходства, потребность в восхищении и отсутствие эмпатии, порождающие большие проблемы во многих сферах жизни человека.

В мире нарцисса вселенная не просто вращается вокруг него – он сам и есть вселенная. Это не его осознанный выбор, а, скорее, единственный способ, которым может функционировать его психика. Его разум – крепость, которую он воздвигает для защиты невероятно хрупкого ощущения собственного «Я». Для Руби нарциссизм не был выбором – это была тактика выживания, инстинктивная и необходимая как воздух. Точно так же моя реакция олененка служила щитом, ограждающим меня от мира. Для нее этим щитом было собственное величие. Две разных стратегии, растущих из одного субстрата травмы и незащищенности.

Только представьте, какой ментальной акробатике вынужден предаваться ум человека с нарциссическим расстройством. Это неумолчный противоречивый монолог:

«Я особенный. Я самый лучший. Но почему окружающие этого не видят? Наверняка это от зависти или просто от глупости. Надо показать им, какой я удивительный. Но что, если они заглянут глубже? Нет, это невозможно. Я идеальный. Разве не так? Ну да, идеальный. Должен быть идеальным». И так далее.

Речь не об эгоцентризме, – это отчаянная, всепоглощающая нужда сохранять совершенный фасад, как для мира, так и для самого себя. Любая трещина на этом фасаде